Антония Байетт - Дева в саду [litres]

– Моя матушка, похоже, учила тебя жизни? – спросил Дэниел.

– По ее словам, люди не осознают, что женаты, пока один из двоих не умрет. Или что-то в этом духе.

– Зависит от человека. Сомневаюсь, что она очень стремилась к осознанию. Но ведь и мы с тобой не сразу поймем, что с нами случилось. Но надеюсь, нам хотя бы не придется так долго ждать. Так или иначе, пока что я очень рад.

– Правда?

– Конечно. Все у нас идет как надо, и все это замечательно.

Она взяла его за руку, посмотрела в глаза, и камеры разом защелкали.

В эту радость, в общность окруживших его людей Дэниел включил и свою мать. Как ни странно, он не почувствовал ни тревоги, ни стыда, когда она принялась рассуждать о его вере и толстоте. На него накатило огромное, комическое ликование: вот он, женился на ком хотел, а вот она, его мама. Маленькая мама с жирным загорбком, с некогда изящным, а ныне огрузшим, бесформенным телом на тонких, кривых ножках с отечными лодыжками. Его забавляло строение ее лица, подрагивающие щеки в старческих пятнышках, капризно поджатый ротик – ужимка былой красавицы, сборки морщин у глаз. На голове у нее было что-то вроде большой, кривобокой корзины из небывало фиолетовой соломки с пластмассовой гроздью падубовых ягод, тряпичными васильками, вялыми маргаритками и воинственно торчащими перьями цвета изумруд. Под этим сооружением ее седеющие, редеющие волосы были намертво закручены в жесткие кудельки. А ведь он еще помнил ее с мягкими золотистыми кудрями. В то время хорошие волосы очень ценились. Благодаря волосам ее объявили красавицей, и ей ничего не оставалось, кроме как соответствовать званию. Сегодня на ней было креповое платье без талии, с кружевцем, благоразумно прикрывающим вырез, и большими бело-лиловыми тряпичным цветами, приколотыми к груди. Поверх – черное зимнее пальто, порыжелое от старости. Она ему не нравилась. Но другая часть его естества почему-то рада была знать, что мать тут – такая, какая есть. Его радовало даже то, что он знал: когда-то эти седые кудельки были золотыми локонами.

Александр остался один у церкви, ожидая, когда вернется за ним машина в белых ленточках. У него было какое-то чисто английское счастье. Колокола переговаривались ясными, четкими звонами. Ноты бежали друг за другом вдогонку, сталкивались, перекатывались, повторялись. Меж могилами росла мягкая и тихая трава, усыпанная маргаритками. Александр был из тех, кто нарочно дает крюк, чтобы побыть одному здесь, где зелень, и камень, и все недвижно. Он чувствовал благоговение, вступая на церковные ступени. Его трогали камни могильные, затянутые мхом, выщербленные дождем, покрытые сажей, сдернутые с привычных мест и клонящиеся набок у какой-нибудь стены или ограды. На погостах Александр переживал минуты особенной душевной полноты. Он тихо побрел по тропинке под темными цветущими тисами. Теннисон писал, что тис, будучи ударен, курится пыльцой. С ленивым любопытством Александр ударил по одному из деревьев, и действительно: живой дым поднялся в тихий летний воздух, чуть закурчавился и осел на его элегантном утреннем костюме.

Кто-то бродил в дальнем конце кладбища – прохожий, садовник или опоздавший на венчание гость. Александр на длинных бледно-серых ногах бережно перешагнул два новых холмика с пожелтелым дерном. Воздух был так густ и недвижен, что окликнуть гуляющего казалось немыслимым.

На гуляющем был мятый летний костюм интенсивного синего цвета, который Александр определил, как электри́к, не зная, впрочем, бывает ли синее электричество и как оно выглядит. Голову его украшала престарелая панама с высокой тульей. Бурые ботинки с рантом были перепачканы глиной. Он сидел на корточках у викторианского надгробия, острой палочкой отдирая мох от надписи, и не поднял лица, когда Александр подошел ближе.

– Билл… – Александр уже засомневался: не лучше ли было молча, на цыпочках удалиться?

– Они закончили? – Билл продолжал тыкать палочкой в камень. – Несосветимо долгая церемония. Как я понимаю, все прошло без заминки.

– Да.

– Непритязательные звуки ликования порой долетали до меня, пока я бродил среди надгробий. Я полагал, что подойти ближе мне было бы недостойно.

Он принялся греметь палочкой в отверстиях резной вазы искусственного мрамора, где истлевали несколько бурых георгин и иссохших васильков. Прочел очищенную ото мха надпись: