Франтишек Кубка - Избранное

За ними, вскидывая ноги, печатала шаг нидерландская королевская пехота в белоснежной униформе и двигались верхом одетые в голубое королевские аркебузиры.

Следом вышагивал голубой строй придворной челяди, ведя под уздцы королевских коней. Далее звонко гарцевали тридцать три королевских рыцаря во всем голубом и с золотыми перевязями через правое плечо.

Трубачи и барабанщики возвестили прибытие чешских, моравских, силезских и лужицких панов и дворян, а следом — директоров и генералов. В пятидесяти шагах, за ними ехали брат короля и оба Ангальта, старый и молодой.

Сто шагов отделяли сих достойных мужей от высочайшей особы. Молодой король Фридрих в темно-коричневом, расшитом серебром костюме, в легких серебряных латах ехал на белом скакуне английских кровей под голубым седлом с серебряной отделкой. Двадцать четыре бело-голубых драбанта шагали по бокам от королевского коня. Король приветствовал толпу, стоявшую по обе стороны дороги, и улыбался вежливо и просто.

За ним, в экипаже, отделанном изнутри бархатом и украшенном жемчугами, ехала королева с сыном в сопровождении леди Эпсли. Наряд королевы был тот же, что и во время встречи в Вальдсасе. Только прическа была менее затейлива, а голову украшала не бриллиантовая диадема, а коричневая шелковая лента. И на душе у нее уже было не так радостно, как во время обеда в «Звезде». Рука, которой королева отвечала на приветствия, едва заметно дрожала. На лице, однако, светилась любезная улыбка.

Хайни был словно во сне. Слишком долго таскали его в свитах, возили по бездорожью, беспрерывно целовали и трубили над ухом. Вот и сейчас толстушка леди Эпсли крепко держала его за плечи и беспрестанно втолковывала шепотом по-английски, чтобы он сидел благовоспитанно, да еще приветственно махал ручкой. Хайни нехотя повиновался, но поминутно оглядывался на восьмерку английских скакунов королевы. Самого красивого, каракового, с белой звездой на лбу и под золотой попоной, вел Жорж, новый друг Хайни.

Замыкала свиту рота кирасир, опять же с белым стягом, а последними в шествии следовали две сотни ощетинившихся пиками нидерландских конников королевской гвардии. Тех самых, что поутру распевали свои песни, напоминавшие шум морского прибоя.

Сейчас, впрочем, не пел никто: ни нидерландцы в арьергарде, ни шедшие за пражскими ратниками пфальцские пехотинцы — они только с изумлением разинули рты, когда из мглистой дали за пашнями, пожухлыми садами и безлюдными крестьянскими дворами, за силуэтами ветряных мельниц и красными виноградниками перед ними встали, словно поднявшиеся из глубины, башни и крыши домов города, чья красота пленяет душу так, что нельзя не прослезиться.

Нидерландцы, да и пфальцские аркебузиры, прошли уже немало городов, стоящих на разных морях и реках, видели Амстердам и Гаагу, Кельн-на-Рейне, Вормс и Ксанти, прелестный Гейдельберг и каменное величие Нюрнберга, но город, который предстал перед ними сейчас, был похож на распустившийся цветок или на влюбленную девушку.

И пфальцские рыцари, и лорды с островов Британии совершенно оторопели от этого зрелища. Им и прежде доводилось слышать о Праге — по великолепию храмов и красоте старинных зданий, а также по количеству собранных здесь сокровищ ее сравнивали с Флоренцией. Другие же говорили, что Прага — город скорее восточный, обилием и плодородием своих садов напоминающий Исфахан. Глядя на встававший перед ним город, король думал о родном Гейдельберге, а королева о своем шотландском Эдинбурге. Объяснение тому было простое — каждый находил в облике Праги то, что ему всего дороже, частицу родины. Прага становилась человеку близкой с первого же взгляда.

Свита неторопливо приближалась к городским воротам у Страговского монастыря. Из всего города, с холмов и из низин доносился перезвон колоколов. Не звонили только на Страгове. Но никто не обратил внимания на эту непочтительность католического духовенства, и лишь немногие знали, что несколько дней назад за стенами монастыря укрылся капитул собора святого Вита, подчинившись требованию директоров, чтобы пробст, настоятель, каноник и другие духовные лица докинули пражский Град прежде, чем туда прибудет протестантский король.

И словно в пику всем господам каноникам встала у страговских ворот толпа числом в добрых полтысячи человек из поденщиков, лодочников, подмастерьев, каменщиков, плотников, батраков с виноградников и землепашцев, собравшихся под багряным прапором с изображением золотой чаши и размахивающих цепами, зазубренными мечами, копьями, сулицами, самострелами и раскрашенными щитами. Они начали было гуситский гимн, но после первых трех слов вперед выступил их гетман Микулаш Дивиш, старший писарь староместского магистрата, в гуситской рубахе и с булавой в руке. Указав на себя, на толпу и на знамя с чашей, он воскликнул зычным голосом: