Франтишек Кубка - Избранное

— И весьма скоро. При первой же возможности.

— Жить вы будете, сэр, — заявил сэр Томас Иржику, — пока что в здании посольства, здесь, у меня. О вашей отправке в Венецию я позабочусь. Мне наконец удастся вздохнуть спокойно, только когда я избавлюсь от вас.

— Мне тоже, сэр. Благодаря вам я узнал, что такое сплин. Но дома я сидеть не собираюсь. Не люблю темниц. Потому я и разогнал людей чауш-баши, которые хотели арестовать меня.

— Поступайте как вам угодно, но я за вашу безопасность не ручаюсь.

И рыцарь Арпаджик начал прощаться со Стамбулом.

Прощание это вышло таким, что даже грека Басилидеса охватил страх. Арпаджик играл в примеру, обыгрывая в пух и прах купцов. Бросал кости с янычарскими чаушами, обчищая их до последнего пиастра. Поил вином каждого встречного. В караван-сарае снял целую залу и угощал там званых и незваных. Танцевал гальярду на накрытом столе, круша блюда и бокалы.

Неделями пропадал в портовых мейхане, спаивая матросов и грузчиков. А ночью отправлялся на кладбище Церкви Святого Воскресения и стоял на коленях у могилы Зои. Отца Исаакиоса патриарх отослал в Афонский монастырь. Матушка Марика уехала в Ускюдар к сыновьям. Могила Зои осела. Иржик нанял людей подсыпать холмик и украсить его цветами. А потом танцевал в армянском борделе с голыми девками, швыряя им золото. В ответ на замечание сэра Томаса обозвал его вонючим лицемером. Написал в Гаагу графу Турну, спрашивая, действительно ли тот собирается в Венецию. Ответа не было. Тогда он написал Корлату в Брашов и сообщил, что убил Зою своей любовью и ничто на земле его больше не радует. Спрашивал, не собирается ли тот снова в Стамбул, потому что тут подули новые ветры. Господин Корлат не ответил.

Иржик заявился к старому Минхеру де ла Хайе, голландскому послу. Минхер принял его дружелюбно. Расспрашивал о Трансильвании. Признался, что ему надоело долгое пребывание в Стамбуле, а домой как-то не тянет. Князь Бетлен зовет его в Сибинь. Предлагает имения и графский титул. Минхер мечтает о покое. Голландия вступит в войну. А Минхер уйдет на отдых в Дакию на манер древних римских полководцев.

Иржик спросил, нет ли у Минхера каких-либо известий о пфальцском дворе в Гааге.

— Они делают долги, — сказал господин посол, — и плодят детей. Впрочем, вам ли этого не знать, вы же их агент. Или вы уже не служите им?

— Я уезжаю в Венецию.

— Вот и хорошо. Над Фридрихом тяготеет злой рок. Избави нас боже от несчастливцев.

Иржик посоветовался с греком Басилидесом, не стать ли ему янычаром. Вроде бы стоит признать, что нет бога, кроме аллаха, а Магомет — пророк его, — и все в порядке. Турецкая вера ему понравилась.

Басилидес ужаснулся:

— Какой дьявол вселился в вас?

— Мне тоскливо, и я ищу смерти.

— Почему же вы не позволили чауш-баши заточить вас в Семибашенный замок? Там ваше желание исполнилось бы весьма скоро.

— Я хочу умереть с честью.

— И потому надумали податься в янычары?

Иржи отдал Басилидесу пригоршню выигранных денег.

— Пошлите их в Ускюдар матушке Марике, но так, чтобы она не знала от кого.

На этом разговоры о принятии турецкой веры закончились.

Великий визирь возместил Иржи стоимость сгоревшего гардероба. Иржик заказал себе новый. Да такой, что ему завидовал сам сэр Роу. Жабо Иржика были самые пышные и из самых тонких кружев. Камзол сшит из драгоценных шелков, а туфли — из тончайшей кожи. Иржи купил себе кобылу арабских кровей и гарцевал на ней по городским улицам в самые людные часы, красуясь перед женщинами в чадре и без оной, но сам даже не взглянул ни на одну. Уверял, что они ему надоели.

Он побледнел, но похорошел. И знал это.

— Я красивее трех Христианов вместе взятых, — говорил он сам себе. — Не будет в грядущей войне ландскнехта красивее меня. И любить я буду только королев… Господи! Спаси меня и помилуй…

Иржик посмотрел на себя в зеркало и заплакал. Потом взял ножницы и остриг свои длинные локоны. Теперь снова он выглядел ганацким молодцом, добрым малым, пикартом. Ячменьком…

Три недели просидел он дома, читая Библию на латыни — его-то, чешская, сгорела.

Прошло какое-то время, и он снова начал выходить. Наняв двадцать носилок, он сел в самые первые и велел носить себя по Новому мосту с берега на берег. А тридцать восемь носильщиков шагали следом с девятнадцатью пустыми носилками. Это вызвало и смех и возмущение. Про него судачили на базарах и на приемах у иностранных послов. Сэр Томас выразился словами Шекспира: