Елена Гостева - Стрекозка Горгона

В таборе заявил, что Таня ему так понравилась, что он на ней обязательно женится. Мама испугалась, переубеждать стала: сказала, что Таня и так родная, она сестра ему, а на сестрах нельзя жениться. Да и зачем? Муж с женой разругаться могут и разойтись, а брат и сестра – это навсегда, это крепче. Даже если вдруг и поругаются меж собой, то ненадолго, потому что всё равно останутся родными. И строго-настрого наказала больше не говорить таких глупостей – а то с Таней не позволят играть.

Часто дети в то лето встречались. А когда табор с места двинулся, на прощанье Антон всё ж подарил ему двух солдатиков – музыканта на коне, поднёсшего трубу к губам, и улана с пикой. И всю следующую зиму Коля мечтал о новой встрече с егозой Таней. Ему часто снились солдатики и она – хохочущая, кокетливо вопрошающая «Ты мой друг, правда?»

Анастасия исчезновение своё объяснила тем, что память потеряла: шла-шла куда-то по дороге, не зная, зачем. На гнали её цыгане, расспрашивать стали, а поскольку не могла девица вспомнить, кто такая и откуда, взяли к себе. И только после рождения второго сына, Сенечки, память вернулась. Целищевым можно было бы и далее делать перед обществом вид, что дочь не нашлась, но отец, проведя бессонную ночь, на следующий день сам поехал в табор. Поговорил со старшими, познакомился с тем, кто стал ему зятем. И понравился ему молодой цыган! Почтительным тот оказался, говорил уважительно, при этом тесть отметил у него волевой смелый взгляд, как у людей, обладающих властью. В таборе тот не последнее место занимал, и по всему видать, богатым был: оружие на нем самом и сбруя на лошади золотом да серебром сверкали.

– Эх, ежели бы он дворянином был, иль хотя бы купцом, а не цыганом, то лучшего для дочери я бы и не желал! – сокрушался Павел Анисимович. – Ведь ты под у май, вон у Стюры зять горьким пьяницей оказался, а у Селезневых – картежник, все приданое жены спустил, и говорят, что жену поколачивает. А этот, наш-то, похоже, что надежнее. Как несправедливо, что он – цыган!

И он даже предложил зятю в доме его жить, сказал, что раз сыновей у него забрал Господь, то готов принять его, отца своих внуков. Общество, мол, поначалу возмущено будет, но привыкнут, и тот хорошим поведением сможет со временем уважение завоевать. Кхамоло отказался, и отказался столь категорично, усмехнувшись презрительно, как будто ему вместо заслуженной груды золота медный грошик к ногам бросили. Целищев не стал настаивать. Долго рассуждали они, как дальше жить, поскольку старый отец желал видеться с дочерью, с внуками (хоть и цыганята, а – родная кровь!), а цыган не хотел жену терять. А сама Анастасия Павловна стала уже равнодушна к своей судьбе: жизнь в чуждом для нее мире сделала её безвольной. Она в таборе была чужой по крови, не могла прижиться, но знала, что и общество дворянское уже отторгло её, там для всех она, как прокаженная. В то лето табор долго стоял возле их имения, а на зиму пошел в Малороссию, вместе с ним ушла и Анастасия с детьми. Кхамоло пообещал вернуться следующей весной. Чтобы выполнил он обещание, Павел Анисимович сказал, что большой луг на берегу Аргунки, за дубравой, будет отныне за Анастасией числиться, и что могут цыгане приходить и располагаться на нем в любое время. И весной цыгане пришли, снова лето провели цыганята вместе с Телятьевыми, а на зиму ушли туда, где теплее. Когда умерла Анна, Анастасия больше не стала родителей покидать. Зиму с сыновьями проводила в имении, а весной, когда появлялся табор, уходила к мужу. Потом и Кхамоло далеко уходить перестал, кое-кто из их табора к оседлой жизни перешел, в городах неподалёку приют нашли.

Так Николай с Семеном стали жить в одном доме с Татьяной. Сергея и Юрия Лапиных сюда часто привозила их бабушка, Глафира Ивановна, которая Прасковье Евдокимовне приходилась двоюродной сестрой. Дом Лапиных был в уезде единственным (кроме родительского), где принимали цыганят и их мать. Поскольку мальчики крепко сдружились, то когда к Сергею были посланы учителя из Петербурга, тот настоял, чтобы Николай (иль КалО – таким именем того звали в таборе) учился вместе с ним. А после те же учителя занимались с Юриком, Сеней и Таней.

То ль Серж, то ль Кало первым назвал Танюшу стрекозой, не помнили, но она и впрямь была похожа на стрекозу – шустрая, юркая, как стрекозка, и к тому же худенькая, с огромными глазищами в пол-лица не совсем понятного цвета. В лесу глаза её бывали ярко-зелеными, как листья липы с капельками росы, на берегу реки иль озера синели, а когда на небо засматривалась, в бирюзе их поблескивали золотые искорки. Чем не стрекоза?