Елена Гостева - Стрекозка Горгона

Сергей уже большеньким был, когда Глафира Ивановна осмелилась его сестре показать, и он запомнил эту странную женщину: похожа на бабушку, но задумчивая, грустная очень. Она разглядывала его долго, мальчик ёжился под пристальным взглядом, но при нём Софья Ивановна сказала только:

– Пригоженький мальчонка, ишь как на мать-то свою похож.

Мать Сергея приезжала в имение только раз и даже не подозревала о существовании тётки, но та с верхнего этажа, из своей кельи наблюдала за ней, оценила красоту невестки.

Сергей потом уже тайком от бабушки иногда забирался наверх и подсматривал в щелочку за чудной затворницей: то она, растрёпанная, неприбранная по комнате с причитаниями ходила, громко ругала кого-то, хотя рядом никого не было, то потом он видел её причёсанной, одетой аккуратно, сидящей тихонько у окна. Один раз, когда Софья была такой задумчивой, пригорюнившейся вдаль глядела, осмелился зайти в комнату, остановился смущенный и любопытствующий перед нею. И она подозвала его к себе, снова внимательно разглядывала, добрыми были её глаза, добрыми и печальными. Сказала ему:

– Каким ты пригожим растёшь! А ведь и у меня такой же внучок мог бы быть, да вот не позволил мне Господь замуж выйти, не дал счастья. – К окну отвернулась, повздыхала о чем-то, спросила Сергея. – Глафира говорит, что тебя женихом внучки Прасковьиной считают, Татьяны? А сам-то ты как, душа твоя не против, чтоб её невестой звать?

Серёжа ответил уверенно:

– Не против. Она хорошая, веселая, я люблю с ней играть.

– А красивая?

– Красивая! – уверенно ответил мальчик. – Стрекозка гораздо лучше других девочек. Не боится ничего, не ноет.

– Стрекозка, говоришь? – переспросила женщина, улыбнувшись. – Послушай, Сережа, что я скажу. Ты не бросай её, когда большим будешь, только на ней женись, ни на ком другом. А то заболеет твоя стрекозка с горя, если ты её оставишь, страшней, чем я, сделается. Ты ведь подглядывал в щелочку-то, видел, когда мне худо было, какая я страшная бываю?

– Видел, – признался мальчик. – А это потому, что Ваш жених на какой-то другой девочке женился, да?

– Нет, милый, он бы не женился на другой. У меня жениха Господь забрал.

– Как забрал?

– К себе взял, видать, Господу он зачем-то понадобился. Умер мой жених. А ты не бойся, ты подольше поживёшь. Только не бросай Таню, она тебе помощницей доброй будет.

– Хорошо. Не брошу, – согласился мальчик.

Их и вправду бабушки и дедушка в шутку называли женихом и невестой, Сергей ничего против не имел, но частенько, споря с Таней из-за каких-нибудь пустяков, говорил: «А вот не женюсь на тебе, если ты такая. Если будешь слушаться, тогда только женюсь!» А после разговора с затворницей Софьей больше себе подобных слов не позволял.

А Софья Ивановна потом вдруг странные вещи творить начала. Возьмёт какую-нибудь вещь, да бросит вверх, над собой, и ждёт, когда она ей на голову упадет: то чашку, то ложку, то платок свой, то что и потяжелее. Бросит вверх чашку, и наблюдает, куда она полетит. Иль в окно высунется, да тоже вверх что попало бросает. А когда упадёт чашка ей же на голову иль рядом да разобьётся, она как будто удивится этому: всё думает о чем-то, думает. Посуду у неё оставлять не стали, как поела, так сразу же уносили, также вынесли из комнаты всё, что она поднять могла. Больше месяца такое продолжалось, и все время Софья молча размышляла о чём-то, ничего ни сестре, ни служанке не объясняла. Потом, видимо, к какой-то важной для неё мысли пришла и велела сестру позвать. И попросила Глафиру Ивановну в монастырь её отвезти. Сказала, что пора ей грехи свои замаливать.

– Да какие у тебя грехи, Софьюшка? Когда ты согрешить-то успела, разве чашки разбитые грехом считаешь? – всплеснула руками сестра.

– Нет, Глашенька. Ты пойми: я ведь все эти годы только о том и думала, какой Господь злой да нехороший, ни за что меня наказал, жениха милого отняв, не дав замужем-то ни денечка побыть. Если б я дитё завести успела, так хоть какая-то радость в жизни была. А я радость получала, только кулачком своим слабеньким Господу грозя, словом нехорошим о Нем отзываясь, проклятья в Его адрес посылая. Изощрялась, проклятья выдумывая. А что выходило-то? Вот брошу я чашку вверх, а она, как ни старайся, до неба-то не долетает, плюну я вверх, всё вниз падает. Вспомнила я поговорку, о том, что против ветра не плюют, вот и испытывала. Видно, и с проклятьями моими то же происходило – как ни старалась, не к Нему они шли, а обратно, на мою ж голову. Или на тебя, поскольку ты со мной рядышком. Поняла я, что в этом и есть мой главный грех, что гордыня это. Думаю сейчас, не из-за меня ли ты и мужа, и сына, и доченьку схоронила? Может, это я смерть-то к ним приманила, а? Каяться мне надо в своих грехах, горько каяться… Как виновата-то я перед тобой. Хорошо, что хоть Саша-то остался у тебя, и детки у него растут. Боюсь, как бы ещё и на них беду не накликать. Так что отвези меня в монастырь, Глашенька, буду отмаливать грехи свои. Может, и успею еще до смерти-то прощение заслужить, да хоть внукам твоим счастливую долю выпросить. Виновата я, ой виновата…