Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

Егор и Петька сидели утром за столом, чаевали, Лукерьи дома не было, ушла куда-то с Егоркой. Отец поглядывал на Петьку, тот низко склонился над чашкой, не поднимал опухших глаз: у него с похмелья ломило голову.

— Ну, как твои дружки поживают? — спросил Егор.

— Какие дружки?

— Известно какие — Лука, Нефед.

— Брось, тятька, напраслину...

— Слухай, дурак... Кончай с ними валандаться. Доиграешься до беды... Худо сотворишь, народ не простит. После не исправишь, вину не замолишь...

— Ну, запричитал. Поехало березовое колесо.

— Я те покажу колесо... Пошто водку с кулаками трескаешь?

— Было два раза, выпивал, — Петька немного смутился. — Всяко обозвал его, кулацкую рожу, и выпил. С морозу...

— А чем расплатился?

— Кто они мне? — Петька резко отодвинул чашку. — Думаешь и верно дружки? Я таким гадам на скаку головы рубал.

— Знаю, было. А теперь нет тебе моей веры, щенок. Боюсь, продашь Луке за стакан сивухи.

— Тятька! — Петька вскочил, схватил со стола нож. Щеки горели, он прямо смотрел на отца. — Замолчи! Не шевель партизанскую честь, убью. Али пойду, гада Луку прирежу. Не тронь моей гордости.

— Пропил ты свою честь. У кого честь, а у тебя дырка: свиньи у пьяного выели.

— Тятька, — в голосе Петра задрожала высокая, тонкая струна. — Не жги душу... Лучше испытай на деле.

Егор смотрел на сына, сердце у него обливалось кровью: глаза мутные, волосы нечесаные, руки трясутся. Спился... Как с ним быть — отвернуться, чтобы подыхал под забором, или помочь вылезти из трясины? Сын ведь, своя кровь... Непоправимого вреда пока, видно, не наделал, но беда ходит за его спиной, не отступает.

— Ежели что, я тебя своими руками прикончу! — закричал вдруг Егор. Петька втянул голову в плечи.

— Слухай, дурак, чего скажу... Возле деревни, в тайге, белая сотня, кулаки однако уже протоптали туда стежку. Вскорости надо ждать нападения.

— Давай заарестуем всех кулаков. А то постреляем.

— С похмелья городишь, — рассердился Егор. — «Постреляем»... Ума нет, беда неловко.

Егор замолк, не сводил с Петьки глаз. Довериться ему, испытать? Ежели не подведет, как тяжелая гора скатится с отцовских плеч. А ну, спьяна сболтнет Луке, продаст за самогонку? «Не может Петька стать предателем, во всем нашем роду не бывало такого. Зазря возвожу напраслину, — мучительно думал Егор. — Скажу».

Петька встал, вразвалку подошел к ведру, зачерпнул воды.

— Умоюсь, голова чего-то трещит.

— Ты куда сейчас?

— А никуда. Пройдусь маленько.

Петька вернулся домой в сумерки, с трудом пролез в дверь. Его качало. Сразу завалился спать. Очнулся, когда было совсем темно. Внутри все горело, хотелось пить.

В избе сидели какие-то мужики. «Носит леший по ночам, — выругался Петька. — Негоже мне показываться в таком виде». Он закрыл глаза, прислушался. Негромко говорил отец.

— Надо обезоружить кулаков, вот что. Винтовки, наганы поотбирать — у каждого понапрятано, припасено против наших затылков. Белые налетят, и кулаки пальбу поднимут.

— Верно, Егор Никодимыч.

— Послезавтра прикажем, чтобы тащили вооружение в мой амбар. Пройдемся по кулацким избам, пущай долго не раздумывают, отдавать или нет. Это ревком поручает тебе, Семен, подбери надежных ребят, после скажешь мне, кого... Мы здорово скрутим кулаков: заберем вооружение, а в понедельник тряхнем ихние припасы — подавай, скажем, продразверстку. Повыгребаем добра из амбаров. И — гляди, ежели кулаки проведают до сроку, добра не жди... У Луки нрав крутой, напакостит, ведром не вычерпаешь.

«Семке Калашникову доверяет, — засыпая, с обидой подумал Петька. — А я, выходит, недостойный...»

На другое утро Петька шел по селу. «Батька правильно ругается, — рассуждал он про себя. — Не велика доблесть хлестать с кулаками самогонку. С дурой евонной связался, не дает проходу, тащит в чулан... Фроська, бедняга, в слезах, глаза не просыхают. Хорошая девка, Фроська, неужто и взаправду променял ее на самогонку, пропил Фроськину любовь?.. Кузьмич, проклятущий, зятьком называет, мы, говорит, теперя одного поля ягода. Я тебе, косопузому, покажу такую ягоду, взвоешь, — рассердился Петька. — Мордой в дерьмо зароешься!»

Петька свернул к дому Луки, прогремел у калитки щеколдой. «У меня с тобой, мироедом, разговор короткий...»

На стук никто не выходил. Петька распалился еще больше, забарабанил в стекло. К окну подошел Лука, спросил через глухую двойную раму:

— Чего надо?

Петька закричал в ответ:

— Отвори, растуды твою, мироед проклятый!