Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

— А чего?.. Правильно режет.

— Будто по книжке!

Молодуха у стола вдруг замолкла, испуганными глазами поглядела на слушавших ее мужиков и баб, зарделась от смущения, прикрыла лицо рукой, тихонько проговорила:

— Ой, чего же я...

И чуть не бегом бросилась от стола к двери, где толпился народ.

— Граждане! — забасил Егор Васин. — Вот как выходит — один туда, другой вразрез. Предыдущий оратор товарищ Максимова...

— Го-го-го! — заржали мужики. — Нюрка Максимова — оратель! Ну, отмочил, паря...

— Ой, не могу, — взвизгнула какая-то баба, — Нюрка-то теперя стала товарищ Максимова!

— Граждане! — старался перекричать шум Егор. — А вот Нефед супротив всего общества.

— Пинками Нефеда со сходки!

— Взашей его!

Всем по нраву пришлось, что надумал Цырен. Порешили сразу после весенней страды сообща с бурятами и краснояровцами ставить новую школу. Пущай, мол, и русские, и бурятские детишки набираются ума, им вместе жить, когда вырастут. Хотели послушать, что скажет Антонида Николаевна, но ее на сходке не было — захворала после пожара.

Со сходки гости из Ногон Майлы и Красноярова поехали по домам, а Цырен остался ночевать у Егора. Когда они подошли к избе Васиных, заметили там какое-то беспокойство — в окнах горел яркий свет, мелькали тени. Егор вспомнил, что Лукерья не была на сходке, затревожился. Они с Цыреном торопливо вошли в сени, распахнули дверь в избу... Навстречу поднялась пригорбая старушонка Настасья Марковна, которая у всех бабничала на родинах, поклонилась в пояс, пропела звонким, молодым голосом:

— Со внуком вас, Егор Никодимович, с божьей милостью.

Егор оторопел от радости, не знал, что сказать, что сделать.

— Бабуся... — проговорил он, наконец, растерянно. — Цырена, свата моего, тоже поздравь со внуком, будь любезна...

Мужики, с женского дозволения, на цыпочках прошли за занавеску: оба испуганные, обрадованные, счастливые. Егор старался не улыбаться, но рот сам растягивался до ушей. Цырен мял в руках свой малахай.

Луша была ничего, только бледная. Дите лежало возле, в чистой тряпице.

— Ну, как он? — Егор кивнул на ребенка.

— Красивенький... — Луша помолчала и тихонько засмеялась: — Дедушки вы теперь...

Настасья Марковна сказала, что роды случились маленько до сроку, видно, Луша крепко испугалась на пожаре.

Егор сбегал в завозню, там в уголке хоронилась от глаз бутылочка.

— Ну, паря, давай отпразднуем. Ведь внуки у нас не кажинный день нарождаются. Женщины, вы тоже присаживайтесь к угощению.

— Надо барана колоть, — сказал Цырен.

— Зачем?

— Полагается. Луше бараньего супу надо, бабушке, которая ребенка на свои руки приняла, тоже надо супу.

— Я вчера заколол овцу, к празднику.

— Вот и ладно. Тащи заднее стегно, кусок грудинки, другого мяса нельзя. Грудинка, чтобы молока было много, заднее стегно, чтобы у матери детей было много. У нас, у бурят, обычай такой.

Когда все было налажено по правилам и все расселись, Цырен сказал, чтобы дали младенца, бережно принял его на вытянутые руки, встал за столом, торжественно заговорил по-бурятски. Никто не понимал, но все слушали, не перебивали.

— Это я благопожелание сказал новому человеку, — по-русски объяснил Цырен. — Чтобы рос здоровым и сильным, как непобедимый батор Гэсэр, смелым и честным, как Гэсэр... Чтобы любил жизнь, берег людскую дружбу. Чтобы радовался сиянию солнца, журчанию ручья, любил родные степи, леса и горы, чтобы каждая травинка, все животные, птицы и рыбы тянулись к нему навстречу — пусть таким хорошим будет человеком... Пусть живет три раза по девяносто лет.

Цырен сказал все что не ахти как правильно по-русски, но каждому стало хорошо от доброго слова старого человека.

— Мэндэ! — Цырен выпил вино, остальные тоже.

— Теперь надо ему складное имя придумать, — певуче проговорила Настасья Марковна, забирая у Цырена ребенка: Луша сколько раз кричала, чтобы не уронили, чтобы поскорей принесли...

— Есть хорошее имя, — отозвался Цырен. — Пущай называется Егором, в честь русского дедушки. Егор Дамдинович. Хорошо будет, верно?

Когда все легли, в избу заявилась Фрося и сразу к Луше за занавеску, они там долго шептались.

Жирник на ночь у Лукерьи не гасили. Когда все угомонились, Егор поднялся, тихо прошел к дочке. Долго смотрел на ее похудевшее, счастливое лицо, на внучонка, глотал тяжелые слезы, рукавом вытирал с давно небритых щек. «Не повидал тебя тятенька, внучек Егорушка, сиротой расти тебе, без отцовской ласки», — с тоскою и нежностью думал Егор.