Сергей Курфюрстов - Дом Кошкина. Маша Бланк

– Женщины! Прошу не толпиться и соблюдать очередь! Смотрите за детьми! Литр в руки! – кричала молодая толстая молочница в белом фартуке и с чепчиком на голове, делавшим ее похожей на раздатчицу блюд в общественной столовой. Хотя, наверное, ей она и была. Ловко орудуя полулитровым черпаком, она зачерпывала молоко из бидона и натренированным движением переливала его в крынки и бидончики, не забывая при этом следить, чтоб никто не протянул их дважды. Благодаря ее сноровке, очередь продвигалась живо и никто не скандалил.

– Не давайте ей молока, – раздался писклявый женский голос, – она жидовка! Гоните ее из очереди!

Толпа на секунду затихла. То там, то тут из нее высунулись головы любопытных, жаждущих свои глазами разглядеть, к кому относятся слова столь «бдительной» гражданки.

– Да-да, она жидовка, я точно знаю! И муж ее в Красной армии комиссаром служит, – повторила старуха-селянка, тыча пальцем в сторону молодой беременной девушки, густо покрасневшей от неожиданно пристального внимания очереди.

Девушка была довольно высокой и заметной издалека. Она наверняка об этом знала, и это ещё больше заставило её смутиться.

– Мне же совсем немного молока. Для ребеночка, – чуть не плача от обиды, оправдывалась она, указывая на небольшой острый животик, упиравшийся в ее узкое короткое платье, подтягивая выцветший подол вверх, отчего оно казалось еще короче.

Молочница спрятала черпак за спину и, обращаясь к девушке тихим, но твердым голосом, сказала:

– Простите, девушка, но евреям не положено. Распоряжение администрации. Если узнают, что мы евреям молоко отпускаем – паспорта заставят проверять. А так, хоть кому-нибудь из ваших достанется. Не повезло Вам сегодня. Уходите. Прошу Вас.

– Да что вы за люди такие! – выкрикнула стоявшая неподалеку женщина с маленьким ребенком на руках. Еще двое детей чуть постарше стояли рядом, вытирая зашмыганные носы об ее длинную крестьянскую юбку. – Она же беременная!

– Вот ты ей свое молоко и отдай! – огрызнулась неугомонная старуха и, ткнув девушку своей клюкой в живот, закричала в сторону стоявшего в кузове машины полицая, – полиция, куда смотрит полиция! Гоните жидовку отсюда!

Спрыгнув с машины, ухмыляясь, полицай подошел вплотную к девушке, ухватился за ее длинную толстую косу и грубо швырнул бедняжку на землю. При падении ее короткое платье еще больше задралось, окончательно обнажив длинные стройные девичьи ноги, нежные колени которых покрылись моментально появившимися ярко-красными ссадинами.

Упершись руками в асфальт, слегка приподнявшись, она оглядела насильника своими большущими черными глазами, в которых я не увидел абсолютно никакого страха, а лишь безграничное удивление непуганого человека, которого не только никогда в жизни не били, но даже ни одно злое слово при нем не произносилось никогда. Удивление ее было настолько велико, что она даже не заплакала, очевидно, совершенно не веря в реальность происходящего.

Девушка неуклюже, придерживая левой рукой живот, попыталась встать, но была вновь опрокинута на землю пинком второго полицая, к ногам которого откатился выпавший из ее рук небольшой оцинкованный бидончик. Со всего размаха он ударил по нему ногой, отбросив метров на двадцать по улице, и, указывая пальцем на вертящийся сосуд, злобно рявкнул:

– Фас, жидовка, фас!

Чувство абсолютной беспомощности противостоять совершаемому над ней насилию охватило ее, а осознание неспособности повлиять на безразличие толпы довело до отчаяния. Она была слишком слаба против этой грубой физической силы и ее слабость не вызвала почти ни у кого обыкновенного сострадания. Никто не смог или не захотел заступиться за нее. Она вскочила и побежала прочь, рыдая от жестокой обиды и несправедливого унижения. Мне было жаль ее, но сделать я не мог ничего.

Полицай выпрямился, расправил плечи и победной походкой прошелся вдоль казавшейся равнодушной толпы.

– Эх, попалась бы она мне в другом месте… А то, на улице несподручно, – вызвав у некоторых одобрительные ухмылки, сказал он.

Наконец отстояв очередь и получив свое молоко, мы с Генкой свернули на бывшую Большую Бердичевскую, теперь переименованную немцами в честь их фюрера, и направились к нему домой, мысленно представляя горячие оладушки бабы Гали. По дороге, у палатки, где до войны торговали живой рыбой, краем глаза я заметил женщину, возле которой крутились трое ее детей. Она осторожно, чтобы не пролить, переливала молоко из своей крынки в бидончик беременной девушки. Той, которую так унизительно изгнали из очереди.