Леонид Мончинский - Прощёное воскресенье

К Родиону возвращалась прежняя уверенность. Он разжал ладонь, патроны начали падать на чисто скобленный пол. Один! Два! Три! Четыре! Пятый остался в ладони. Родион подбросил и поймал его хватом сверху. Опустил в карман. Пусть будет. Хорошая примета.

Клавдия все еще смотрела на него странными, пустыми глазами. Ему было неприятно видеть эту ничего не выражающую пустоту. Он ждал хотя бы раскаянья, хотя бы слез, оброненных на его командирские сапоги. Даже обыкновенного испуганного взгляда. И ничего не получал…

Нетерпение будущего боя толкало командира объединенных отрядов к порогу, падшая, молчаливая женщина-держала около себя. Родион не мог уйти, ему требовалось непременно истребить в ней застывшее равнодушие.

Где-то за Широкой Падью катился батальон отчаявшихся людей, спешивших сразиться с ним не на жизнь, а на смерть. Последней каплей замерло в нем последнее желание. Упади та капля — он уйдет.

… Стояло время полдня. Три зрелые души сошлись в доме Свинолюбовых. Одна, отлетевшая, взирает на свой бывший плен, сожалея и радуясь одновременно. Но чувства ее не покидают, она расстается с ними, как с тяжким бременем прошлой своей жизни. Заботливая Вечность терпеливо ждет за спиной ее возвращения в лучший мир. У Вечности — глаза сыновей. Обернись, Лукерья. Здесь нет обмана, нет правды, нет тяжести беспощадного времени. Здесь ничего не разрушается, ибо твоя новая жизнь — отражение тленного существования. Она — бесконечна. Обернись, Лукерья. Не бойся. Смерть — порог, за которым встреча.

Рвутся нити сгнивших сомнений. Без боли земной освобождается пленная душа. Сейчас она повернется, увидит, и приключится счастье, от которого никогда не отвернуться. Пришел конец всему временному, Лукерья уходила в Вечность…

Душа вторая обмерла в отчаянье. Две смерти по духу близких людей, как невидимые птицы, попрощались с ней из безвозвратного своего далека. Она почувствовала себя одинокой. Полной болью восприняла их прощание с миром, где ей суждено остаться в новом порядке жизни, рядом с этим сросшимся с маузером человеком.

И в тиши своего одиночества суждено было выбирать. Она увидела себя, окутанную легким прозрачным облачком. Неощутимо разделенная надвое, почувствовала готовность распрощаться с ненужной жизнью.

— Иди, — позвала ее небесная Клавдия.

Слово чистое, будто отмытое в таежном ручье.

Слушать хочется. Но другой голос с высоты, недосягаемой никакими глазами, предостерег:

— Не время! Еще не время…

И победило послушание высокому голосу, а через послушание — вернулся покой в земное ее сердце. Детские руки обняли позывистую душу. Она уже не рвется в высь. Небесная Клавдия спустилась на землю. Они соединились, стали неразделимы. Все входит в границы свои, обретает размеры и тяжесть. Остается с познавшим другое состояние, частица Той памяти, негасимая свеча, чей свет необходим человеку для озарения смысла земной жизни, чтоб освещать и согревать его путь до последней черты. И черту он должен перейти с тем светом.

Отныне всем желающим слушать скажет она:

— Жизнь — страшный сон, от которого вера поможет нам очнуться по ту сторону смерти. Где матери ждут детей, дети — матерей, жертвы — палачей. Где кончаются тайны и время. Но есть Любовь. Она выкрикнет имя твое и, все рассудив наперед, вернет каждому то, что он отдал другим в мире тварном.

Ну, разве не ясно — здесь мы — сеятели, на другой стороне — жнецы. Земная жизнь может осудить дух наш на нищенство в вечной жизни…

Душа третья слепа. Даже душой себя опознать не может. Горе! Не озабоченная мыслями о том, что ждет ее за границей смерти, в бредовой темноте готова стоптать всякого, кто встанет поперек ее воли. Слепому свет не объяснишь. Особенно когда прозрение его не искушает. Когда гор дый разум отверг Создателя, ибо таковым считает себя сам.

И ничем не привязанная к Истине, душа побрела своим путем. Что сотворит она, слепая и гордая? Где предел темных блужданий?

— Эй, кто-нибудь, удержите ее!

Тишина. Даже колокол не зовет молиться за прозрение беспризорного человека: звонаря убили…

…Три души собрались под крышей дома Свинолюбовых. Каждая в своем особом состоянии. Для одной кончилось время. Для двух других время пробило полдень, и последний удар маятника отмерил конец терпению Родиона. С той минуты он думал только о бое. Он сказал:

— Живи как знаешь! Мы в полном расчете.

Круто развернулся. Толкнул плечом дверь.