Леонид Мончинский - Прощёное воскресенье

Вот и все. Теперь лежит, роняя последний, слабый стон, и глаза стеклянно, вопросительно смотрят на Клавдию.

В доме запахло сгоревшим порохом.

«Почему-то сынок не проснулся, — подумала Клавдия. — А тетю Лушу убили. И мать твоя — пособница, отец твой — убивец… Нет! Не отец он тебе. Нет!»

Она зажмурилась, чтобы собраться с мыслями, привести в порядок дрогнувший дух. Когда открыла, в щель меж занавесом увидела: Родион спрятал маузер в деревянную кобуру и держал в руке оброненный хозяйкой обрез. Раздумья его складывались трудно. Он медленно дослал в патронник патрон, отвел обрез в сторону, нажал на курок. Осечка!

Закусил кончик уса. На лице — досада и печаль. Не печаль, конечно, о чем ему печалиться — живой остался.

…С северной стороны дома, где через улицы на чистом, высоком месте стоит храм Преображения, пришел неуверенный голос колокола. Звякнул и пропал звук. Однако через некоторое время объявился вновь, уже более сильный, как повзрослел.

Родион прислушался, черные брови его сурово сдвинулись у переносицы. Колокол звякнул еще раз, опять неловко, словно у звонаря не хватало терпения на протяжный сильный взмах. Тогда Родион рассердился не на шутку. Тревожить колокола по случаю объявленного военного положения никто права не имел. Значит, вольность чья-то, а того хуже — предательство.

Он ногой распахнул двери. Крикнул:

— Семен!

В сенцах загремело сбитое на пол коромысло. Семен Сырцов вскочил на порог, стукнулся головой о косяк и присел:

— Ой! Кажен раз забываю, какой вымахал!

Увидев лежащую на полу Лукерью Павловну, присвистнул, осторожно выпрямился.

— Фи-ють. Отлетела ворона. Откаркала. Ето ж о мою пулю ее мужик споткнулся.

Шапку все же снял и спросил, не отрывая от покойницы глаз:

— Звали, слыхал?

— Пошто звонят? Запрещено было!

Сырцов Потрогал шишку, ответил с притворным возмущением:

— Неладно получилось, Родион Николаевич!

Колокол теперь звонил непрерывно. И Сырцов кивнул на звук головой:

— Ишь ты! Торопится, гад! Я сам думал — по случаю Прощеного звонят. Удивился еще ихней наглости: запрет был. Но тут подъехал, вас искал. Фамилия такая заковыристая…

— Фавелюкис?!

— Он самый, во дворе дожидается, сказал: фельдшер залез на колокольню. Балует.

— Ты спятил?! Какой фельдшер? — Родион даже побледнел.

— Тот самый и есть. Ну, который вас незаконно по роже… Ничто на него не действует. Нарушает революционный порядок, да еще грозится нас, большевиков, на чистую воду вывести перед народом. Я б ему не позволил!

Скулы у Родиона нервно дрогнули. Он выплюнул изо рта кончик уса и сказал:

— Ты дурак, Сырцов! Дурак! Расстрелян фельдшер. На чистый четверг убрался.

— Я, може, и дурак, — злорадно улыбнулся Сырцов, — но только жив каторжанин. Слышь, трезвонит! Ему бы куды подальше прятаться с-под ваших глаз, а он на колокольню полез. Помягчал мозгами на радостях.

— Фрол! — с присвистом выдохнул Родион. Саданул обрезом в стену.

— Фрол — шкура продажная!

— И комиссар с ем, — подсказал Сырцов. — Вместе забирали из тюрьмы того фельдшера. Все ж знали! Да помалкивали. Жалковато им этого очкастого стало.

— И Снегирев?

— Кому еще быть? Никто другой вам перечить не посмеет. Нады бы меня призвать.

— Тебя?! — Родион разглядывал бывшего старовера с чувством неприязни. Ему никак не хотелось одалживаться перед этим человеком.

Он думал, а колокол гудел, тревожил нетерпение, подталкивал его к тому, чтобы попустился, в силу особо сложившихся обстоятельств, своим самолюбием.

— Будь по-твоему, Семен. Приведешь приговор в исполнение на месте!

— Не сомневайся, Родион Николаевич! Разочтем звонаря — верней покойника не сыщешь! Комиссар при тебе — худой человек.

Родион промолчал. Дверь распахнулась, свежая струя неровных, медных звуков заполнила дом. Только теперь он знал — им осталось недолго будоражить город. Церковь-то рядышком. Сырцов мигом доскачет. Гадкий он, какой-то скользкий, но комиссар разве лучше?

Он поднял обрез, снова нажал на спуск и снова была осечка. Как петух по пустому донышку клюнул. На мгновение он забыл о колоколе и скользком Сырцове. Собрал и разложил на столе патроны. Их было пять. Все одинаковые, похожие, будто близнецы или яйца из-под одной курицы. У каждого над гильзой — ободок накипи.

— Порченые, — прошептал Родион. — Сварили патрончики-то. Кто?

Тут же вспомнил, как Кешка Белых таким вот манером брательника своего медведю скормил. Шибко любил парень жену брательника Веру и, пребывая в постоянном искушении, смог переступить правило. Не пошел, однако, грех ему в прок: той же ночью Вера в петлю слазила. И хоронили их вместе. Много чудного в людях. Каждый возьми — не прост. Лукерью, дуру старую, тож под пулю выставили. Знать бы, что у ней в стволе, разве стрелил?!