Леонид Мончинский: Прощёное воскресенье

Постоянная опасность отвлекала людей от привычных занятий, понуждая доказывать суро- войвласти свое преданное отношение, растолковывать его новыми, порой невпопад сказанными, словами. И начинало казаться, что сторонников у власти с каждым днем становилось все больше и больше.

Стоя у окна, Клавдия жалела людей, молилась за тех, кого уводили под ружьем.

И вот однажды, когда собрались они с Лукерьей Павловной вечерить, на крыльце раздались скрипучие сапоги. Хозяйка от неожиданности растерялась. В лице ее проступила бледность, стерев всякую привлекательность и обнажив подступающую старость.

— Пошто Тунгус не лаял? — спросила она в ожесточении. — Заспал, дармоед!

А Клавдия остановилась в шаге от стола, не выпуская из рук чугунка с картошкою. Сквозь толстую тряпку к рукам идет жар, но она терпит, думая о том, что эти шаги связаны с их будущим несчастьем, что у несчастья могут быть только такие уверенные, слегка торопливые шаги. Вопреки всему, однако, страх из души убирался, уступив место настоятельно ей необходимому спокойствию.

— Ну и пусть! — сказала она себе, прежде чем распахнулись двери.

Первым вошел молодой, опоясанный пулеметными лентами красноармеец. Очень даже приличного вида: с кудрявой купеческой бородкой, опрятно одетый. Но по-городскому развязный. Следом за ним перед настороженными женщинами появился сам товарищ Зубко. Здороваться не стал. Никого не замечая, прошел к столу и почему-то сразу начал рассказывать про смерть хозяйских сыновей. Не только с подробностями, но еще и с осуждением за излишнюю их отвагу. Получилось — отец со старшим сыном сразу погибли, а младший был еще живым. Его пристрелить пришлось Слепцову, чтоб не тащить до тюрьмы. Рассказ председателя следственной комиссии звучал буднично, многословно, иногда прерывался шутками, словно говорил он не для матери и жены, а для стороннего человека и не в доме, где родились ныне покойные дети Лукерьи Павловны.

Кончали их еще до Рождества Христова, на Барыне. Там отряд Родиона Добрых настиг казацкую разведку. Страшный бой получился. Казаки пленом брезговали. До смерти дрались.

«Правду говорит жирный, — думала Клавдия. — За такую неправду, матери сказанную, совесть сожжет».

— Да ты, поди, сама все знаешь, Лукерья? — догадался спросить Зубко, успокоенный долгой своей речью.

Клавдия поставила чугунок на печку, бережно обняла хозяйку дома за плечи и через прикосновение услыхала последние, слабые стоны погибающей в ней надежды. Ничем больше не живет казацкая вдова.

Лукерья Павловна подняла ресницы, глянув в сытое лицо гостя, тихо ответила:

— Знала. Как не знать? Родион Николаевич рассказывали. На Барыне, говорите? И без креста?

— Еще попа на отход души послать! Не возим с собой похоронной команды. Своих с грехом пополам прячем. Хотя с другой стороны…

Он покрутил сильной ладонью перед лицом, оглядев Лукерью Павловну с лукавым сочувствием:

— Мальца твоего поберечь могли. Не закостенел он еще, глядишь, человек из него вышел. Поторопились…

— С того света не воротишь, — вздохнула Лукерья Павловна. — Только не знала я ничего о их смертушке. Соврала вам. Простите дуру старую.

— Нехорошо! — погрозил пальцем Зубко, не в силах полностью скрыть своего удовольствия. — Грешно даже. Знаешь, кто к тебе пожаловал. Правду говорить надо. Нехорошо, Лукерья!

— Плохо, Федор Николаевич, плохо. Стыдно мне. Придет время…

— Ваше не придет! Отгуляли свое!

— Всем придет, — словно не слыша его окрика, продолжала Лукерья Павловна. — Кому— раньше, кому — позже. И возьмет нас от забот наших земных, от грехов низких…

Клавдия смотрела на хозяйку с тайным состраданием, как на умирающего, но ничего о том не знающего человека. Скоро он кончится, осталось могилу вырыть да отпеть: «Благословен Бог наш всегда…»

Постигшая глубокое материнское горе, чувствовала она в себе желание чем-то его умягчить. Кабы не посторонние мужики, то поплакала б вместе, а при них чувства свои казать неловко.

— Я, собственно, не к тебе, Лукерья, пришел, — сказал председатель следственной комиссии. — С тобой мы разберемся по-свойски. Заберем нынче коровенку, хлебушек поделим, чтоб все по-честному было. И живи себе — радуйся. Много ль одной надо? Вот разве кого еще на постой определим для большего веселья. Ты возражать не будешь? Считай, договорились! А квартирантку твою, то есть вас, гражданочка…

Он указал на Клавдию и, обронив свое лукавое благодушие, закончил жестко: