Владимир Абрамов - Хочу женщину в Ницце

И вообще, как она посмела вообразить себя первой красавицей на свете и кто она такая на самом деле? Так или почти так вопрошали эти записные красавицы Петербурга и Москвы, будто Ида покушалась на их статус, словно она была пышногрудой белокурой прелестницей с осиной талией. Совсем нет! Даже наоборот! Это Серов посмел назвать ее первой красавицей, это он, вечно угрюмый первый портретист России, сказал о ней: «Какое лицо! Полная архаика!», а его друг, тоже художник, любвеобильный Левушка Бакст, и вовсе считал ее богиней, сравнивая с гордым тюльпаном.

На самом деле ее звали Лидия Львовна, но сама Рубинштейн предпочитала имя Ида, хотя простолюдинам и обывателям она позволяла называть себя Аделаидой. А вот Серов, этот робкий и стыдливый при виде красавиц гений, вдруг осмелел и, не спрашивая разрешения, прилюдно стал называть ее Навзикаей – именем той царевны, от красоты которой столбенел Одиссей. Ида не стеснялась позировать для его эскизов в самых откровенных позах, которые и сейчас не решаются публиковать даже независимые журналы и выставлять в музеях и галереях чопорные галеристы, поскольку отдают они чистой эротикой. Эта женщина нравилась ему безумно, если не сказать большего. Отец шестерых детей ревновал Иду ко всем, с кем она проводила вечера в Париже, а это были граф Робер де Монтескье и поэт Габриэле д’Аннунцио. Иду пугал и смешил звон посуды в той условной мастерской, где художник жил и где ему готовили обед, и где она, совершенно нагая, сидя на пьедестале, сооруженном из чертежных досок, старалась не выходить из полосы света, подчиняясь властным окрикам недовольного мэтра.

– У меня нет денег на рестораны! – кричал он в отчаянии в ответ на насмешки танцовщицы.

Только ему Ида позволяла быть грубым с собой. В сердцах он бы мог их всех, пошлых воздыхателей и богатеев, вызвать на дуэль и перестрелять по одиночке (а считался он лучшим стрелком в Петербурге и Москве), но это было лишь плодом его воспаленного сознания, поэтому ему оставалось только писать на них злые шаржи, к чему он имел немалый талант.

В том же году в то же самое время и в том же городе, где работал Серов, другая российская красавица с изящной талией и в статусе уже вполне состоявшейся поэтессы кружила голову другому художнику, правда, еще мало кому известному, по фамилии Модильяни. Последовали откровенные эскизы углем на бумаге в похожей манере.

Много прямых линий, та же угловатость натурщицы, такой же плоский живот, девичьи острые груди, длинная линия сухой спины, черные волосы и восточный тип лица. Совпадение необычайной редкости. Только вот этот портрет прославленной поэтессы Анны Ахматовой, сидящей также в неглиже, что находится сейчас в Музее изящных искусств во французском Руане, скорее всего писался художником по памяти. Именно так пыталась объяснить появление этого шедевра сама поэтесса, поскольку приехав в свадебное путешествие в Париж со своим мужем Гумелевым, в середине мая 1910 года, она художнику, тем более в обнаженном виде, не позировала. Да, действительно, Амедео очаровал влюбчивую Аню только за один короткий вечер. Особенно ее поразило его лицо, черты которого так напоминали античного Антиноя. Сидя с поэтессой в кафе Ротонда, Модильяни был восхищен ее способностями угадывать его мысли и пересказывать чужие сны.

– Vous etes en moi, comme une hantise («вы во мне, как наваждение»), – признавался ей художник.

Это уже потом, ровно через год, Ахматова приедет в Париж снова, но уже именно к Модильяни, и тот напишет, опять же по ее словам не с натуры, сразу 16 рисунков, из которых только один, возможно самый невинный, сохранится у поэтессы как свидетельство их нежной дружбы и неприкрытой чувственности. И впрямь, Анна Ахматова – это вам не какая-нибудь Рубинштейн, чтобы целыми днями просиживать в холодной мастерской, да еще в полном неглиже, принимая откровенные позы, как заблагорассудится Антону (Ида тоже называла Серова Тошей). Нет, Ахматова не такая. Обычно Модильяни рисовал быстро. Порой за четверть часа ему удавалось написать сразу дюжину рисунков какой-нибудь обнаженной натурщицы, поскольку не ставил перед собой цели передачи вибраций живого женского тела. Стала ли Ахматова его любимой моделью? Да конечно нет. Тем более что его картины тогда никто не покупал. Да, он не мог не отмечать, что она имела необычную внешность, но этот художник-модернист не замыкался только на ней. В отличие от Анны ее муж Николай Гумилев не заметил в глазах Модильяни ни золотых искр, ни сходства с Антиноем. Он называл этого художника не иначе как «пьяным чудовищем». Ахматова содрогалась от этого определения. Она не забыла, как Амедео водил ее в Лувр, именно в египетский отдел, уверяя поэтессу, что все остальное в этом музее просто недостойно внимания. Этот итальянский красавчик тогда, как и Серов, а вместе с ним и Ида, просто бредил Египтом. Анна не могла понять, почему. «J’ai oublié de vous dire que je suis juif» («я забыл вам сказать, что я еврей»), – признавался художник Анне, а еще он увлекался магией и оккультизом каббалы и всем тем, что касалось тайных знаний. Предки Серова и со стороны отца и со стороны матери тоже были евреями, но великий русский художник, находясь в Париже, совсем не интересовался оккультными тайными знаниями. Ему было не до этого. он был поглощен только Идой, и рисовал ее с большим удовольствием.