Карел Коваль - Моцарт в Праге. Том 1. Перевод Лидии Гончаровой

Стробах сжимал обе руки Моцарта:

«Ну, как, маэстро, вы довольны?»

Моцарт в радостном порыве, запыхавшийся и ещё не остывший от Фигаровых мелодий, обнял его и быстро проговорил:

«Слышите, ещё музыка не успела отзвучать на сцене, а люди сходят по ней с ума, слышите, что выделывают? А вы ещё спрашиваете, доволен ли я? Скажу вам кратко и просто: мой оркестр здесь, в Праге».

Эти слова уже ночью разлетелись по пражским трактирам и закусочным, а с утра и по всей Праге. Как же гордо с того дня ходили оркестранты, ну просто с выпяченной грудью, а с ними и все любители музыки! Ведь Моцарт похвалил чешских музыкантов, а из них-то и состоит оркестр Ностицова театра.

Это были так называемые маленькие люди, вокалисты и хористы, перебивавшиеся с хлеба на воду, всё богатство которых заключено в словах «Золото в горле». Потеряв голос после мутации, они тут же берут в руки скрипочки, виолончель, флейты, кларнеты, гобои и продолжают играть с такой же любовью, как прежде пели, потому, что так велит им сердце. Они сыны Чехии, которая всем детям своим с молоком матери дарит музыку и пение.

Моцарт полюбил пражских музыкантов уже на первой репетиции новой симфонии, которую сейчас называют «Пражская». Сразу играли так, будто это произведение они давно знали, каждый такт звучал чисто и красиво, Моцарту и не надо было указывать, что и как он хочет, всё шло само. Но он ожидал настоящего триумфа и сильно волновался за оперу, за «Фигаро».

Здесь есть всё. Здесь всё заметно. Здесь каждая нота важна, и многое зависит от певцов. А эти господа – особы чувствительные, с претензиями, всё им надо подать как на серебряном подносе, да ещё с поклонами да улыбками. Чтобы эти капризули не обиделись! Все знают, примадонны привыкли, чтобы перед ними склонялись и коронованные головы, а не то, что обычный капельник.

Так вот, это был настоящий праздник для оркестра, когда перед ним встал за пульт сам маэстро Моцарт! Все подтянулись. Он поднял руки, дал знак – начали, заиграли. И понеслись вперёд, любо-дорого послушать. С первых нот увертюры всё пошло как по маслу, дальше, дальше, цифра за цифрой. И ведь без репетиций, скажу я вам. То, что Моцарт так долго искал, само свалилось ему с чистого ясного неба.

Он вспоминал потом, как папенька прислал ему письмо в Мюнхен, где ставили его «Идоменея». Как советовал ему охранять хорошее настроение своего оркестра, чтобы почаще хвалил музыкантов и даже слегка льстил им. Отец хорошо знал своего сына, потому и писал ему об этом.

Он знал, как необыкновенно чувствительный слух Амадея заставляет его придираться к каждому исполнителю, как он слышит любой шорох, не относящийся к музыке, как он хмурится при малейшей фальши, слышит её даже при наисильнейшем форте.

И это вовсе не шутки – работать не меньше трёх часов под его руководством в таком напряжении. Много раз писал ему папенька в Мюнхен, что даже прекрасный пианист добивается наилучших результатов, если его хвалят в глаза.

Он работает с наибольшим вниманием и усердием, и эта простая вежливость не стоит труда, всего-то каких-нибудь пару слов… Так писал отец Леопольд сыну в Мюнхен, чтобы смог он пройти со своим первым большим кораблём по бушующему морю между Сциллой и Харибдой.

– 2 —

Пражскому оркестру можно было не льстить. Оркестр сам готов был льстить Моцарту. Не нужно было поднимать артистам дух вежливыми похвалами, они играли вдохновенно, поистине захватывающе. Увлекли и певцов, а это о многом говорит. Ведь итальянские певцы принимали новую оперу Моцарта с некоторыми оговорками, она не соответствовала их вокальной эквилибристике и другим колоратурным привычкам.

При этом они чувствовали, что хотя тут ничего особо нового нет, чем удивлять публику, но стоит лишь начать петь, особенно в ансамблях, как и на сцене и в зале нарастает восторг, который не убывает на протяжении всей «Фигаровой» жизни от первого такта до последнего. Да и утомления такого, собственно говоря, нет, как иногда бывает при исполнении технически-сложных партий.

Моцарт говорил об этом Стробаху как-то в трактире на Темпловой улице:

«Вы были правы, когда сказали, что музыканты готовы начать играть оперу сначала, лишь только отзвучат последние её такты. Я видел это в их глазах, и сам чувствовал то же самое. Я узнал, что такое вдохновение у оркестра и, особенно, у певцов, этих господ-мучителей.

Вам ведь известно, как они воспитаны: «да, да, да», затем долго «нет», и, наконец, снова «да». Всё это зародилось в эпоху знаменитых кастратов, и хотя их славная эра уже прошла, теперь таковы примадонны: склоните головы, и композитор, и оркестр, вы – лошадки, запряжённые в роскошной карете, я восседаю на золотом троне, вы мне только прислуживаете, а ну, алле, вперёд!