Игорь Минутко - В июне тридцать седьмого...

В этом доме самым привлекательным местом для Гриши была библиотека. Целую комнату занимали шкафы с книгами, под окнами стоял мягкий диван, обтянутый зелёным плюшем, такие же кресла располагались вокруг круглого стола, над которым висела лампа под зелёным абажуром. В этой комнате друзья часто уединялись — читали, делились впечатлениями о почерпнутом, но больше читали. Именно в эти годы Гриша Каминский по-настоящему познакомился с творчеством русских классиков, начиная с Державина, Радищева — и до Льва Толстого, Чехова. Читали мальчики и современных писателей, и тут по поводу прочитанных книг часто возникали споры.

Принимала в них участие и Оля, спокойная, насмешливая, такая же, как Лёва, смуглая и кареглазая, с длинной косой, переброшенной через плечо.

Гриша часто встречал взгляд Оли и смущался под ним, краснел — ему казалось, что Оля смеётся над ним. И действительно, кривя губы в усмешке, Оля говорила:

— Очень странно, Григорий, что вам нравится Бунин. Злой, всё язвит, отвратительно относится к женщинам.

— Но он правдиво пишет о жизни! — протестовал Гриша, не смея поднять глаз на девочку, которая сидела против него в кресле, вытянув вперёд ноги в белых чулках. — Бунин знает народную жизнь, вскрывает... — Он ещё больше смущался от того, что выражается высокопарно. — ...вскрывает её мерзости.

— И Иван Алексеевич великолепный стилист, — приходил на помощь другу Митя.

— Стилист! — фыркала Оля. — Все эти подробности отношений мужчин и женщин, все эти пикантности! Фу!

— Где все эти подробности, — наседал Митя, — так это у Арцыбашева, а никак, к твоему сведению, не у Бунина!

— Вот уж! — Оля гневно поднимала брови и смотрела... — насмешливо, насмешливо! — на Гришу.

«Она красивая», — с замиранием сердца думал Гриша.

— Арцыбашев мне как раз нравится, — продолжала Оля. — Да, да, не делайте, пожалуйста, круглые глаза! Подумаешь, какие пай-мальчики! Конечно, у этого писателя всё обнажено. Но всё как есть!

— Что — как есть? — спрашивал Митя.

— Всё! — не сдавалась Оля. — Он солидарен с Фрейдом. Вы хоть читали Фрейда? Любовь и голод правят миром!

И во время того разговора щёки девочки вспыхнули ярким румянцем, на глазах выступили слёзы, она вскочила с кресла и бросилась из библиотеки.

— Ну вас! Вы ничего не понимаете в жизни!

Хлопнула дверь.

— Не обращай внимания, — сказал Митя. — Вообще она хорошая. Это в последнее время с ней что-то творится... непонятное.

На дворе стоял 1910 год, Мите, Грише, Оле было по пятнадцать лет.

...Иногда в библиотеке Тыдманов собирались одноклассники друзей — поговорить, обменяться последними новостями, попеть запрещённые песни — в этом доме царил дух свободомыслия.

На такие собрания гимназистов, случалось, приходил Павел Емельянович — он любил побыть в обществе молодёжи, побеседовать с ними о житье-бытье, тайно испытывая беспокойство за будущее сына и дочери.

Павел Емельянович был деятелен, устойчиво жизнерадостен, ходил в серой французской тройке, и весь его облик был скорее европейский: продолговатое, всегда чисто выбритое лицо, аккуратно подстриженная бородка клинышком, мягкие манеры, снисходительная сдержанность в разговоре, голос ровный и доброжелательный.

Спустя многие годы, вспоминая Павла Емельяновича, Григорий Наумович Каминский понял, что, участвуя в их жарких, хаотичных дискуссиях в библиотеке, отец Мити и Оли преследовал одну цель — отвратить юные умы от революции: тут у него была своя историческая концепция.

— Кто-то из вас упомянул имя Маркса. — В комнате, заставленной книжными шкафами, уютно освещённой лампой под зелёным абажуром, становилось тихо: когда говорил Павел Емельянович, все почтительно умолкали. — Правда, упомянуто оно было всуе. Ведь никто из вас не читал Маркса, верно?

«Я читал «Манифест коммунистической партии»!» — хотелось выкрикнуть Грише, но он молчал.

— Если свести к одному тезису учение Маркса, — продолжал Павел Емельянович, — он таков: «Революции — локомотивы истории...»

— Вы против революции? — не выдерживал кто-нибудь из гимназистов.

— Как сказать... — Хозяин дома медлил, пощипывая мефистофельскую бородку. — В Европе, пожалуй. Впрочем... — Он размышлял про себя. — Впрочем, это их дело. А что до революции в России... Да, я против! Вспомните девятьсот пятый год. Что он дал стране?

В другой раз, развивая те же мысли, Павел Емельянович говорил:

— Только не считайте меня, пожалуйста, реакционером. Ведь вы все против самодержавия, верно?