Николай Кузьмин - Меч и плуг [Повесть о Григории Котовском]

— Не замужем?

— Когда было?

— Да-а…

Снова помолчали.

— Знаете, недавно я ехал из Москвы, был по делу. Попалась в вагоне книжонка о Распутине. Тоже делать нечего — полистал. Любопытно.

— Что там любопытного? — скривился Эктов и еще крепче сжал коленями кулаки. — Позор. Сплошной позор! Династии, нации — чего хотите!

У Котовского изумленно подскочили брови.

— Нация-то при чем?

— Все при чем! — отвернулся Эктов и стал тереть лицо, чтобы прогнать раздражение и оживиться.

Нудное ожидание исхода вымотало Эктова вконец. Он никак не мог понять, для чего его сюда доставили. Для Антонова? Но он же покойник! Вчера вечером его водили наверх, сегодня Котовский сам спустился вниз. Вчерашний разговор ничего не разъяснил бывшему штабс-капитану. Комбриг расспрашивал об окружении Антонова, о базах повстанцев в лесу. Приглядывался он к нему, что ли? «А про Матюхина рассказывать?» — спросил Эктов. «А почему бы нет?» — ответил Котовский. Перебирая пальцами в неряшливой, отросшей за время заключения бороде, Эктов завел глаза, вызывая в памяти кряжистую фигуру командира Хитровского полка. Что он мог сказать о Матюхине? Тщеславен, неуступчив. Мечтал сам занять место Антонова, отсюда его постоянные стычки со штабом. Последняя ссора произошла по поводу трофеев, захваченных у курсантов. Антонов потребовал сдать все трофейное имущество. Матюхин заносчиво ответил: «Добудь сам!»

Ни вчера, во время разведывательного разговора наверху, ни раньше Эктов не делал попыток понравиться, показаться лучше, чем на самом деле. Дескать, каков есть, таким и берите! Если, конечно, нужен…

Он понимал, что его прощупывают вопросами, поворачивают так и эдак, примеряя для какого-то неизвестного дела. Что ж, смотрите, щупайте, я перед вами весь!.. Поворот разговора на Распутина был для него облегчением. Здесь остерегаться нечего. На фронте, в окопах, офицеры почем зря материли и фантастического мужика, и эту стерву царицу, немку, и безвольного мужичонку царя. У него, дурака, такое творится под носом, а он не видит! Да как же ему управлять Россией, если он в своей семье не может навести порядок?

Однако расправу с Распутиным штабс-капитан считал большой ошибкой.

— Пока Распутин был жив, он являлся козлом отпущения. Все неудачи можно было валить на него. И валили! И в это верили! А не стало его — кто теперь виноват?.. Царю надо было беречь Распутина.

Увлеченность, с какой штабс-капитан выкладывал перед ним свои наивные мысли, вызывала у Котовского невольную улыбку. Слепота, удивительная слепота! Царизм, как сгнившее на плечах платье, надо было не сохранять, а поскорее сбрасывать! Разве удержал бы какой-то Распутин народную ярость? Ведь достаточно было народу разогнуться и пошевелить плечом…

Настала очередь гасить усмешку Эктову.

— Видите ли, — проговорил он, с усилием превозмогая осторожность. — Я, если позволите, не соглашусь. Когда пришло сообщение об убийстве Распутина, я был в театре. Так что вы думаете? Весь зал встал и потребовал исполнения гимна. Гимна! — со значением добавил он и замолк, полагая, что о подоплеке этого факта собеседник догадается сам.

— Ну и? — подтолкнул Котовский, не понимая, что тут значительного.

— Я хочу сказать, — с неохотой пояснил штабс-капитан, — что этому самому народу всегда нужен царь-батюшка. Хороший ли, плохой ли, но нужен.

«Ага!» — с удовлетворением отметил Котовский.

Вчера пленный держался более настороженно. Отвечая на короткие расспросы, он подбирал слова старательно и скрытно, напоминая мужика, когда тот шарит в кошельке, не вынимая его из кармана, чтобы не заглянул чужой нескромный глаз. Сегодня же говорил раскованней. Разумеется, Григорий Иванович отдавал себе отчет, что перед ним сидит противник, может быть даже враг, пусть с выбитым из рук оружием, но не разоружившийся в мыслях, в надеждах на будущее. Но в том-то и была загвоздка: узнать, что у него запрятано на самом дне? Прежде всего станет ясно, подойдет ли этот человек для задуманного дела, но если даже и не подойдет, то все равно пусть выйдет из своего укрытия, покажется, раскроется.

— Интересно, — спросил он, — сколько тогда в театре находилось крестьян или рабочих? Не пробовали сосчитать?

Безобидный, казалось бы, вопрос ударил по хуторской премудрости штабс-капитана, словно отточенный клинок по торчмя поставленной лозе. От неуютности Эктов завозился. Промолчать, уклониться невыносимо, но и ввязываться, продолжать опасно. Э, будь что будет!