Лайош Мештерхази - В нескольких шагах граница...

Прошло три года. Парень возвращался домой и уже в поезде услышал, что стало с его возлюбленной. Он тут же пошел в трактир и увидел собственными глазами: накрашенное лицо, завитые волосы, шелковая блузка и испуганный взгляд.

Он приехал домой, чтобы жениться. Три года мечтал он о том, как они заживут вместе, и вот теперь в один миг все это рухнуло. У несчастного помутился рассудок, он вытащил нож… На шум прибежал трактирщик. Он убил и его. Потом он хотел покончить с собой, но тут подоспел буфетчик, а за ним официант. Убийцу схватили жандармы и заковали в кандалы.

Такова история.

Только после его рассказа я понял, почему именно меры по уничтожению проституции убедили старика в том, что пролетарская диктатура – справедливое, хорошее дело. И, наверное, он много размышлял о том, что жизнь могла сложиться совсем по-другому, если бы не искалечили его возлюбленную. Он видел, что ничего подобного при пролетарской диктатуре произойти не могло. Но ведь, пожалуй, многие так: понимают, что такое резолюция, только тогда, когда она принесет им что-либо лично, в чем-то улучшит жизнь.

– Идите собирать черешню, – сказал старик, – а я пойду с другой стороны в виноградник. Теперь уже прибыли жандармы, однако возможно, что они станут в караул только после обеда…

Оставалось минут десять до перерыва, я стоял в это время у весов, принимая собранные ягоды. В двух шагах от меня был часовой. Двое уголовников бросили на весы корзину. И в это время ко мне подошел старик. Он принес проржавевшие и зазубренные садовые ножницы и, сделав вид, что хочет объяснить, что с ними нужно делать, прошептал: «Путь свободен».

Ударил колокол.

Заключенные маленькими группами рассеялись под деревьями. Я пошел на обычное место к столу. Шёнфёльд и Бела последовали за мной.

– Опять он со своими барскими замашками, – заметил часовой, – чтоб черт ему в кишки забрался! Вы сами можете убедиться, какие большие господа ваши «товарищи», – бросил он нам вслед, обращаясь к остальным заключенным.

Я расстелил на столе бумагу, а сумку с хлебом и салом, улучив удобный момент, бросил в кусты.

– Что ты делаешь? – спросил Бела.

Во мне вдруг созрело бесповоротное решение.

– Бежим.

– Сейчас? – испугался он.

Бывает так с человеком: недели, месяцы он все что-то подготавливает, а когда надо действовать, его вдруг охватывает паника. У Белы тут же возникла дюжина всяких отговорок.

– Посмотри на тюремщика! Он говорит о нас, ты видишь – он все время сюда смотрит…

– Вот уж буду рад, – ответил я, – что именно этот жулик попадет из-за нас в беду. Другого я все-таки пожалел бы.

– Но ведь прибыли жандармы!

– Так они вообще теперь здесь останутся. И поверь, завтра положение не станет лучше, наоборот, ухудшится.

– Давай подождем, посмотрим, что будет, новый план выработаем, с Шалго поговорим.

– А если через час явится посыльный и скажет, чтобы нас отправляли в Будапешт, в прокуратуру?

– Тогда мы всегда сможем ускользнуть по пути. – У моего друга даже дрожали углы рта.

Я видел, что мне уже ничего не остается делать, и заявил:

– Если ты не идешь, я отправляюсь один.

Шёнфёльда я так и не смог уговорить присоединиться к нам. Вскоре он нас оставил. Он, дескать, теперь отвлечет внимание часовых и сделает все, чтобы мы могли скрыться незамеченными, а сам убежит позднее. Бела это поддержал – не лучше ли, мол, и ему уйти с Шёнфёльдом.

– Хорошо, я уже сказал, что пойду один.

Мы еще раньше проведали, что Чума любит слушать неприличные анекдоты. Шёнфёльд, отойдя, сел под дерево напротив нас. Он знал великое множество анекдотов и принялся рассказывать их один за другим. Через несколько минут мы уже слышали дикое гоготанье. Шёнфёльд сел напротив нас с тем расчетом, что часовой будет, конечно, следить за каждым его словом и поэтому повернется к нам спиной.

Перерыв подходил к концу. Я прислушался. До меня доносились только отдельные обрывки фраз, Шёнфёльд рассказывал какой-то очень длинный анекдот, и я видел, как внимательно и с каким огромным интересом, раскрыв рты, слушают его заключенные и часовой.

Я сделал вид, как будто ищу что-то под столом. Рывок – и я уже в винограднике. Вперед! Согнувшись в три погибели, я стал пробираться за своей сумкой. Пока ничего страшного нет, даже если поймают: мог объяснить, что пошел по своим неотложным делам.

Прямо возле меня пролегала межа. Возможно, она ведет к гравийной дороге – до нее метров триста. Я оглянулся назад: сидевшие под деревьями видеть меня уже не могли. Заметить меня мог лишь тот, кто стоял в конце межи.