Лайош Мештерхази - В нескольких шагах граница...

Я кое-что знал о положении ноградских угольщиков. В Матраверебейе жил мой шурин, муж старшей сестры, он работал на шахте. Сколько я помню, они всегда жили в нищете. Мать моя плакала, что сестра все худеет и худеет, отдавая последние крохи детям. Положение татабаньцев, живущих в поселке, было немногим лучше. А положение этих, бреннбергских, еще чуть-чуть лучше… Вообще в старой Венгрии, к западу, жизненный уровень народа немного повышался. Ведь хозяином была Вена!

У этих Эберлейнов было, во-первых, очень чисто: даже кухня сияла чистотой, а в комнате пол так выскоблен, что на нем можно было есть. Немцы, да? Говорят, что немцы очень чистоплотны. Не знаю, верно ли это. Мать моя была венгерка, все мои предки тоже чистокровные венгры из хевешских крестьян, а дома была идеальная чистота… Нас было восемь человек детей, из них пятеро еще маленьких, но мать каждый вечер всех пятерых купала. Летом – в тазу у колодца, зимой – в сенях. Каждый вечер она натирала всех нас мочалкой с ног до головы – без этого нам не позволялось ложиться в постель. Нам не стыдно было своей комнаты. Жена дяди, у которого я в детстве жил в Кишпеште, носила немецкое имя и говорила по-немецки. Однако она была порядочная неряха. Когда я просил сменить постельное белье – вон оно у меня какое грязное, – она ругала меня за «нежности». Я по два месяца спал на одной простыне. На такой же спали и они с мужем. Если бы это видела моя бедная мать, она бы сказала свое мнение. Ну, все равно! Немцы они или другие, но у этих Эберлейнов все блистало чистотой. В комнате стояли два аккуратных шкафа, крашеные, старые, но красивые. На двух кроватях – белоснежные покрывала, хоть и немного изношенные, потертые в нескольких местах, крашеный стол, стулья; на стене – в рамках под стеклом вышитые немецкие изречения. Распятие.

Пока мы ждали, старик Эберлейн рассказывал. Когда ему было тринадцать лет, он попал в шахту откатчиком. Сорок четыре года проработал он под землей. Однажды он тяжело заболел, пришлось вырезать почку; врач не разрешил работать на шахте. У шахтеров была довольно хорошая инвалидно-пенсионная страховая касса; они из собственных средств создали так называемый «шахтерский ящик». Старик получал восемь крон в неделю. Это немного, но, если валютная стоимость кроны не падает, не так уж мало, как кажется на первый взгляд. Подручный забойщик в десятых годах зарабатывал не больше. Но в последний год войны этого стало так мало, что хватало лишь на то, чтоб не умереть с голоду. Болезнь почек у старика явилась результатом происшедшего ранее несчастного случая. Еще до войны его придавил пласт угля. Дирекция добавила к его скудной пенсии персональную пенсию – шесть крон в неделю. Дирекция не могла не знать, что, если дело дойдет до суда, ей это обойдется гораздо дороже, ибо состояние шахты и особенно техника безопасности в годы конъюнктуры преступно игнорировались. Выходит, старик жил с женой на четырнадцать крон; этого, конечно, было мало и из-за ежедневного падения курса становилось все меньше и меньше.

Каждое его новое требование отклоняли – ведь он сам в свое время с благодарностью согласился на такое завершение дела. Если он недоволен, пусть ратует за так называемую валоризацию, [25]бывшую тогда вообще больным вопросом. Спустя несколько лет – тогда уже кроны считали тысячами и десятками тысяч – пришлось упорядочить эти дела, и их упорядочили. Но пока что положение было таково, что старика и его жену после сорокалетнего тяжелого труда содержали сыновья. А кто знает, сколько раз его жизнь подвергалась опасности, сколько несчастий случилось с ним в шахте! Пока мы сидели за стаканом кислого вина и курили, старик второпях рассказал шесть или восемь историй, от которых у нас по спине пробегали мурашки. Правда, старик был хороший рассказчик. Мешая немецкие и венгерские слова, он все, что рассказывал, представлял в лицах.

Его сыновья запаздывали – как я понял, у них после смены должны были состояться какие-то переговоры по поводу забастовки. Было около четырех, когда они наконец пришли.

После сердечного приема, оказанного нам стариком, мы были неприятно удивлены.

Младший вообще обратил на нас мало внимания; лишь время от времени он поглядывал в нашу сторону, когда мы разговаривали. Старик в нескольких словах объяснил старшему сыну, кто мы и по какому делу пришли. Тот только кивнул. Оба брата были возбуждены, говорили о каком-то важном событии, о чем-то спорили друг с другом и со стариком. Я, если помните, довольно хорошо знал по-немецки, но скороговорку настоящих австрийцев или швабов, проживающих в окрестностях Буды, понимал лучше, чем здешний диалект. Они говорили быстро, нетерпеливо, тяжело дыша; из нескольких знакомых слов, уловленных мною, я предположил, что речь идет об ультиматуме, переданном дирекции, и о том, что господа в конторе разными уловками стараются оттянуть время; главный инженер уехал в субботу в Будапешт; начальство говорит: подождите, дескать, пока он вернется и привезет ответ. А тем временем арестовали всю группу доверенных. Братья ругали профсоюз за то, что он не вмешивается и не поддерживает выступление, как должно было быть.