Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга вторая. Москва – Берлин – Березники

Страх, рожденный в Оренбургских степях и соединившийся со страхом из детских лет, страх, проникший глубоко в душу Ирэны и прочно там угнездившийся, часто и необъяснимым же образом давал о себе знать, рождая в ней неуверенность, ожидание чего-то худшего, а после того, как худшее наступало, худшего вдвойне и втройне.

И еще: с детства она жила какой-то не своей жизнью, особенно с тех пор, как покинула еврейское местечко на Волыни, то есть вынуждена была покинуть его вместе с отцом, за что-то отвергнутым еврейской местечковой общиной и осужденного на изгнание еврейским судом бет-дин.

Они поселились в Одессе, бедствовали, от холеры умерли мать и брат, покончил с собой отец, Ирэна осталась одна во всем мире: евреи ее не принимали, русские смотрели косо, да и она, с детства воспитанная в неприязни ко всем людям, кто не евреи, не пыталась найти с ними общий язык. В четырнадцать лет Ирэна уехала в Харьков, поступила там в услужение к богатому еврею, в шестнадцать встретила Исая и влюбилась как кошка.

Сперва Ирэна жила жизнью своего мужа, который с первых же минут, как только она его увидела и услышала, покорил ее целиком, ничего не оставив другим; потом, после его смерти, никакой жизнью долгое время не жила, а тупо и равнодушно выполняла то, что ей говорили. Были еще какие-то жизни: партийная, служебная, полуеврейская-полурусская, жизнь в постоянном ожидании чего-то и постоянного расставания с чем-то. И все-таки она делала все так, как, видимо, и нужно было делать, если все еще жила, чувствовала и на что-то надеялась. Так шли годы и годы…

Пока не появился Алексей Задонов.

Да, все изменилось с появлением этого самоуверенного человека, с повадками и внешностью русского барина, на лице которого написано, что если он живет и работает в советской России, то исключительно потому, что вне ее жить и работать не может, но предпочел бы, чтобы эта Россия была не такой, а какой-то другой.

Впрочем, свое неожиданное чувство к этому человеку, чувство такое же безоглядное и не рассуждающее, какое было у нее к Исаю, осознала Ирэна Яковлевна только тогда, когда Задонов уехал из Березников. То есть даже еще и не уехал, а уезжал, был пока еще на станции, может быть, пил в буфете чай, потом шел по платформе — в пальто, в меховой шапке пирожком, натянутой на уши, с чемоданчиком, в котором хранилась фотография жены и детей, с каждой минутой все удаляясь и удаляясь от нее, приближаясь к ним, а она ничего не могла с этим поделать.

В это время Ирэна Яковлевна лежала у себя в номере на кровати, лежала одетая, поверх одеяла, на спине, засунув зябнущие ладони под поясницу, уставившись в потолок незрячими глазами. А видела она, как он поднимается в вагон, показывает проводнику билет, идет, поглядывая на двери купе, идет немного грузной походкой не привыкшего много ходить человека; вот остановился перед своим купе, открыл его, вошел, раздевается, садится у окна и смотрит…

Впрочем, зачем ему смотреть, если он знает, что она не придет его провожать? Зачем ему выглядывать ее, если он едет домой, к своей жене и детям, а встреча с ней, с Ирэн, и ночи, проведенные в одной постели, — лишь эпизод, каких у него, быть может, не счесть. Он, поди, и рад-радешенек, что все кончилось, и боится только одного, что она начнет его преследовать в Москве. Наверняка, боится; наверняка, подобное у него уже было…

К тому же он не только типичный русский барин, белоручка, чистюля, но еще и антисемит. У Ирэны Яковлевны с детства развит обостренный нюх на антисемитов. А от Алексея Петровича просто разит, хотя он ни словом, ни намеком не показал своей неприязни к евреям. Но стоит лишь вспомнить, как он глянул на нее, когда она вошла в вагон там, еще в Москве, как смотрел на Смидовича, на косноязычного еврея-спеца, а потом опять на нее, будто желая сказать, что еврея-то как раз освобождать досрочно и не надо, стоит вспомнить еще кое-какие мелочи, чтобы понять, что этот Задонов из себя представляет…

Да и на нее он до сих пор смотрит прямо-таки с изумлением: — вот, мол, черт попутал! — и это его изумление не спутаешь ни с каким другим.

Ирэна Яковлевна закрыла глаза и помотала головой из стороны в сторону, пытаясь отогнать навязчивые мысли и видения. Тем более что она не верила тому, что только что приписывала Алексею Задонову, не хотела верить, не могла. Какое ей, в конце-то концов, дело до того, что он любит, а чего не любит! Ей с ним детей не крестить…

Не крестить? А вдруг? А вдруг она забеременеет? Что тогда?.. Да нет, не может быть… Но почему не может? Разве она — не женщина?..