Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

Пришла сестрица, сделала укол в руку, и через минуту Василий закачался на теплых и мягких волнах, веки его отяжелели, тело исчезло, а еще немного погодя исчезло все, что только что шумело, стучало и требовало от него каких-то решений.

Очнулся Василий и некоторое время лежал, наслаждаясь покоем, прислушиваясь к своему телу. Тела почти не чувствовалось, оно парило в теплых воздушных потоках, а вокруг носились стрижи и ласточки. Внизу блестела река, играла рыба, над водой скользили стрекозы, в воде отражались облака, крутой глинистый берег с одной стороны, заросли ольхи и тальника — с другой.

Но вдруг где-то протопали, громкий девичий голос позвал:

— Кузьмин, где вы ходите? Идите на процедуры!

— Где хожу? Нигде не хожу, — ответил уверенный басок.

Прошаркали шаги. Рядом кто-то надсадно закашлялся, с хрипом стал отплевывать вязкую мокроту. Кто-то слабым голосом произнес:

— Барышня, милая, если тебе не трудно, налей мне морсу… из баночки…

Рядом скрипнул стул, в лицо Василию пахнуло духами, он почувствовал, как все внутри у него опалило огнем, а сердце забилось так сильно, как если бы он попытался снова сесть без посторонней помощи. Задержав дыхание и будто кидаясь с высокого берега в воду, открыл глаза.

Возле койки напротив, у другого окна, спиной к нему стояла девушка в белом халате и белой же косынке. Слегка наклонившись, она поила из стакана пожилого человека, обросшего седой щетиной. Василий видел черный локон, выбившийся из-под косынки, часть маленького уха и розовой щеки, тоненькую шею и тонкие пальцы, держащие стакан, стройные ноги, обтянутые шелковыми чулками, маленькие, почти детские, черные туфельки.

Да, это была Мария Ершова.

Во рту у Василия как-то враз пересохло, в горле запершило, а откуда-то снизу, из живота, возник мучительный позыв к кашлю. Василий стиснул зубы, сжался, стараясь удержать кашель внутри себя, затем, повернувшись на бок, поджав колени, боролся с распирающими его внутренности позывами, не глядя по сторонам. По лицу его текли слезы. Однако из его усилий ничего не вышло: кашель прорвался — хриплый, лающий, неудержимый. И тогда, перестав сопротивляться и уже не обращая ни на что внимания, Василий отдался на волю приступа, с хрипом выкашливая мокроту и сплевывая ее в банку.

Когда кашель наконец отпустил, Василий лег на спину, обессиленный, мокрый от пота, тяжело дыша, так и не открыв глаза из боязни встретиться с глазами девушки, в то же время представляя, как он выглядит со стороны: обросший бородой, беспомощный, худой и так отвратительно кашляющий и харкающий. Ничего, кроме брезгливости, он вызвать у нее не мог.

Лучше бы она не приходила…

Вдруг лба его, мокрого от пота, коснулась влажная ткань, пахнущая земляникой; невесомо, как дуновение утреннего ветерка, пробежала по щекам. Еще через минуту на лоб его легла теплая ладонь, и Василий, не в силах больше противиться порыву благодарности и до спазма в горле охватившей его нежности, поднял свою руку и накрыл маленькую, почти детскую, ладошку. И только после этого открыл глаза. И встретился с ее взглядом.

— Хочешь пить? — вместо приветствия спросила Мария и, не дожидаясь ответа, осторожно высвободила руку и поднесла к его губам стакан.

Василий пил клюквенный морс с таким наслаждением, какого не испытывал никогда прежде, и безотрывно смотрел в ее черные зрачки, то сужающиеся, то расширяющиеся, и ему казалось, что он должен что-то разглядеть там, в глубине этих черных кружочков, обрамленных многоцветной коричневой радугой.

— Я сама готовила, — дошел до Василия тихий голос. — Доктора очень советуют…

Василий разглядывал девушку и не мог оторваться: это была совсем другая Мария, не та, какой он ее знавал прежде. В ней исчезли куда-то легкомысленность и смешливость, она смотрела на него серьезно, тоже не отводя глаз, без тени смущения, без жалости, — как-то так, как никто на него еще не смотрел, и от этого ее взгляда на душе становилось спокойнее и тише. Он взял ее руку, поднес к лицу маленькую ладонь с маленькими пальцами, осторожно, с благоговением прижал к своим губам и закрыл глаза.

Лежать вот так, не чувствуя своего тела, но чувствовать одну ее мягкую ладонь на своих губах — большего блаженства и большего счастья ему в эти минуты было бы не перенести. Василию даже показалось, что именно за этим блаженством и счастьем он приехал в Ленинград, пройдя все положенные в таких случаях испытания.

Он посмотрел на Марию сквозь щелочки между веками, увидел ее глаза, наполненные слезами, поднял руку и отер сперва один ее глаз, потом другой. Василий не сказал Марии еще ни одного слова, и не испытывал ни малейшего желания что-то говорить ей. Ему казалось, что и без слов все должно быть ясно, а ясно ему было самое главное: эту девушку он никому не отдаст, а сама ясность пришла к нему давно — так давно, что он даже и не упомнит, когда это случилось.