Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

Василий отворачивался от тумбочки, подолгу бездумно разглядывал потолок, но краешком глаза все-таки видел и цветы, и баночку с клубникой и чувствовал, как глаза его застилает непрошеной слезой.

Пришла нянечка, стала разносить подносы с тарелками по тумбочкам, Василию помогла сесть на постели, подложив подушки под спину, а на колени поставила поднос с тарелкой, над которой вился белесый парок.

— Теперь, милай, кушай сам: ты уже у нас выздоравливающий, скоро вставать будешь. Глядишь, через недельку доктора переведут тебя в другую палату. Чего тебе с тяжелыми-то лежать! Вовсе даже и не нужно. Полежал — и будя. А я тебе в кашу клубнички положу, в кашу-то: и вкусно, и полезно, — говорила нянечка, проворно и привычно готовя Василия к самостоятельному принятию пищи. — Клубнику-то Машенька твоя принесла, а ты дрых без задних ног, бесстыжай, — добродушно ворчала она. — Машенька-то посидела-посидела, да и ушла, горемычная. А уж сколь ночей-то возле тебя провела, пока ты в беспамятстве пребывал, сколь страху-то за тебя натерпелась, и сказать невозможно… Обещалась завтрева придти… А ты ешь давай, ешь, не смотри на меня, а то каша простынет! — с деланной сердитостью ворчала она на Василия, застывшего над подносом с ложкой в руке.

И Василий стал есть, медленно и не слишком уверенно нося ложку от тарелки до рта и обратно.

"Маша… Какая Маша? Сестра? Как она могла попасть в Ленинград? Откуда узнала обо мне? Нет, это невозможно. Тогда кто? — Он перебирал в памяти знакомых девушек, но не находил среди них такой Маши, которая бы могла позволить себе сидеть возле него ночами, ухаживать за ним. И вдруг вспомнил: — Ершова! Но почему и зачем? — недоумевал он, пытаясь представить эту девчонку, сидящей возле него в полутемной палате. — А может, тетя Дуся что-то путает? Зачем Маше сидеть возле меня по ночам?"

Мысли Василия были какие-то бестолковые, они вертелись вокруг одного и того же вопроса: "Зачем?" и не находили ответа.

"Завтра придет", — вспомнил он, пожал плечами и осторожно раздавил во рту сочную ягоду.

Других Маш, кроме Маши Ершовой, Василий не знал, а та, маленькая хохотушка, которую он встречал в своей жизни всего раза три-четыре, почему-то не вызывала у него ни любопытства, ни интереса. Ну, разве что снисхождение взрослого человека. Он бы даже предпочел, чтобы завтра к нему пришла какая-нибудь другая Маша, серьезная и задумчивая.

С этой мыслью он и уснул.

Ночью вдруг зажегся свет, затопали люди в белых халатах, сгрудились возле угловой кровати, зазвучали негромкие тревожные голоса, потом кого-то положили на каталку и увезли. Осталась неприбранной постель, без одеяла и подушки, со сбитой простыней и длинной ложбинкой посредине полосатого матраса — след от лежавшего на нем тела, да распахнутая дверь, через которую доносились удаляющиеся шаги и голоса.

Пожалуй, во всей палате проснулся один лишь Василий, другие больные то ли спали, то ли находились в забытьи. Слышались стоны, храп, невнятное бормотанье. Потом заглянула медсестра, поправила зачем-то простыню на опустевшей койке, положила и загнула одеяло к середине, погасила свет, затворила за собой дверь и окончательно отсекла внешний мир от мира, замкнутого в четырех стенах.

В палате было душно, пахло мочой, еще чем-то нехорошим. Эти запахи Василий различил только сейчас, и ему захотелось на волю, лучше всего — в лес, наполненный смолистым духом хвои, где журчит ручей и поют на разные голоса птицы.

Оба окна закрыты и занавешены гардинами из какой-то плотной, тяжелой материи. На этих гардинах в свете электрических фонарей ветер размахивает темными тенями, слышно, как по стеклу и жестяному подоконнику барабанят тяжелые капли дождя.

Василий вспомнил, что завтра… — то есть, возможно, уже сегодня — придет Маша… Мария… Маня (он еще не решил для себя, как ее лучше называть), и почувствовал нетерпение: он был уверен, что это будет все-таки Мария Ершова, с готовностью смирился с этим, ему захотелось поскорее увидеть ее черненькие и круглые, как у галчонка, глазки, услышать ее голос. Василий попытался вспомнить этот голос, но вспомнить не смог, зато вспомнил, как на Новый год во время танца у нее свалилась юбка, открыв короткую полотняную рубашку с кружевами по подолу, чулки на резинках, что-то еще…

Потом они шли: Иван Кондоров и та, другая девушка… Как же ее зовут? Впрочем, это не важно… Да, они шли и пели, а кругом было много народу, кружился снег; парни и девушки, разбежавшись, скользили на раскатанных наледях, сшибались, падали… Визг, смех, песни…