Эндре Мурани-Ковач - Флорентийский волшебник

– Если бы?…

– Если бы один из нас не схватил его за ухо и не втолковал ему, что невежливо, глупо, более того, невозможно утопить в крови веселую шутку флорентинцев.

– Скажите, пожалуйста, мессер Леонардо, – хрупкая Цецилия подняла глаза на художника. – уж не вы ли, случайно, и есть тот самый «один из нас»?

Огромная фигура Леонардо сотрясалась от беззвучного смеха.

Цецилия взяла его за локоть и повела дальше.

– У меня вы познакомитесь с поэтами иного рода. С иными французами. Посол короля месье Дюнуа, например, – образованный и знающий цену юмору человек. К нам он явился из страны, где процветает остроумие. Вы, надеюсь, слыхали о Матяше Корвине?

Вскоре Леонардо действительно встретился во дворце Галлерани с французским послом, весьма располагающим к себе человеком, и, главное, с поэтами, которые не только в качестве поклонников окружали прекрасную Цецилию, но и как ее братья по перу.

Однако при первом визите художника Цецилия Галлерапи представила его лишь юному священнику, своему родственнику. Он один присутствовал, когда Цецилия пригласила гостя присесть и своим чистым, милым голосом спела ему несколько сочиненных ею самой песен. Поэтесса сама аккомпанировала себе на лире, и Леонардо мог убедиться не только в ее музыкальности, но и наблюдать за длинными пальцами прекрасной женской руки, ловко перебиравшими струны.

Эти пальцы уже давно околдовали Леонардо. Казалось, каждый из них способен был думать и рассказывать! Вернувшись домой, Леонардо несколько раз воспроизводил по памяти руку Цецилии. На одном рисунке ее пальцы заставляли звенеть струны арфы, на другом – обнимали свиток. Особенно выразительным был указательный палец, этот необычно гибкий палец, который тогда, при первом посещении Леонардо, уперся в грудь молодого священника.

– Братец! Вели закрепить четвертую пуговицу на своей сутане. А то как бы она не потерялась и ты не утратил вместе с ней свое счастье.

Эта незначительная на первый взгляд деталь, как позднее убедился Леонардо, многое раскрывала из характера Цецилии Галлерани. Порою казалось удивительным, что крайне педантичная в мелочах Цецилия обладает такой широтой взглядов, так ценит великое и прекрасное. Простота же и непосредственность Цецилии Галлерани обезоруживали всякого, кто даже самое короткое время находился в ее обществе.

К Леонардо она была расположена, отлично помня то неотразимое впечатление, какое произвел он на нее и на герцога и на всех присутствовавших при своем первом волшебном появлении на сцене. Словно оберегая себя от колдовства, Цецилия не желала больше подпадать под чары того видения и тех сказочных звуков. Она даже не подозревала, какое облегчение приносило флорентийскому художнику то обстоятельство, что она никогда больше не просила его петь или играть ни ей самой, ни ее друзьям.

– Пусть так неизменно сохранится в памяти тот удивительный вечер, – сказала она как-то, сидя рядом со своим сиятельным покровителем. При этом ее миндалевидные темные глаза покосились на Леонардо.

К просьбам Цецилии отказаться от Леонардо как исполнителя песен синьор Лодовико относился со скрытым раздражением, считая это женским капризом. Влюбленный в музыку, он желал часто слушать замечательного создателя и повелителя «поющего конского черепа».

Он и в мыслях не имел отказать себе в таком удовольствии, однако в присутствии Цецилии делал вид, что охотно исполняет ее волю. Таким образом, между правителем Милана и художником создалось нечто вроде сообщничества.

– Никто не должен знать об этом, – шептал Лодовико Моро. – А то еще скажут ей…

Он велел запереть все двери. Будто собираясь обсудить с мессером Леонардо самые сокровенные государственные тайны, он задернул на окнах тяжелые портьеры, даже из смежных помещений удалил всех придворных слуг, стоящих у дверей стражников. Художнику же было велено принести под плащом лиру и играть на ней, но так тихо, чтобы звуки не просочились из залы. Иногда синьор Лодовико просил Леонардо петь, но в целях предосторожности петь тоже pianissimo.

В такие минуты не Леонардо, а синьор Лодовико походил на художника или скульптора, изучающего натурщика – проницательный взгляд герцога был устремлен на светловолосую голову певца, казалось, ни одна черточка на лице юноши не осталась герцогом неизученной. И Леонардо все больше убеждался в том, что синьор Лодовико старается угадать его тайну.

А тайна была. И не одна. Как между герцогом и художником, так и между возлюбленной герцога и художником.