Арсений Семенов - Землепроходцы

Дальше — больше! Пугали зверей — стали пугать торговых людей. Останавливали плывущие навстречу ку­печеские суда, требовали угощения, подарков. Когда один из дощаников дал течь, казаки задержали первое попавшееся торговое судно и пересели в него, «забыв» выгрузить купеческие товары. Ограбленному купчишке велели занять освободившийся дощаник и плыть со своими людьми поскорее в Енисейск, покуда судно совсем не затонуло и покуда у казаков терпение не кон­чилось.

Потом и вовсе началось несуразное. Атласов смутно помнил, как гонялся на своих дощаниках за судами, принадлежавшими самим енисейским воеводам! Хоть и были воеводские суда не в пример атласовским быстро­ходнее, однако где им было уйти от преследования, если казаки прознали, что те суда гружены вином!

Догнали, хотели брать вино силой, ан оказалось, что воеводский приказчик — душа человек, что вовсе он не намерен был бежать от казаков, а просто хотел узнать из чистого интереса, хорошо ли владеют казаки веслами и парусом. И как только увидел он, что за молодцы на­седают у него за кормой, тут же по своей доброй воле велел гребцам сушить весла — так его разобрала охота взглянуть в лицо и воздать должное богатырской си­лушке казаков-удальцов. Тут же велел он выкатить бочки с медом и поить казаков сколько влезет. Атласова же лобызал со слезами умиления и братской любви и лично проводил на атаманский дощаник, даже подушеч­ку под голову атаману подложил с превеликой заботой о его сладком покое.

Но лишь уснули казаки, поднял, стервец, паруса и скользнул пораньше утречком прочь от друга-атамана, не оставив тому даже малого жбана медку на опо­хмелку.

Казаки утром рвали на голове волосы, что дали так провести себя. Целых два дощаника с вином ускользну­ли у них из-под носа как раз тогда, когда они вошли в самую охотку!

Не беда! Едва перетащили суда через Ленский во­лок и достигли Киренского острога, наткнулись на вин­ный курень, который тайно держал киренский приказ­чик. Перетаскали приказчику за корчемное вино все китайские товары с грабленого купеческого доща­ника — три недели стоял в Киренском дым коро­мыслом.

Славно погуляли! Подплывая к Якутску, казаки да­же и думать не хотели о том, что весть о разбое на Тун­гуске могла уже достигнуть ушей якутского воеводы. Где им было думать об этом! В тот час, когда вооружен­ный конвой препровождал их от причала за тюремные стены, все они еще пошатывались, блаженно улыбались, объяснялись конвойным в любви и лезли целоваться, и все это под громоподобный хохот толпы любопытных, собравшихся на берегу.

Черт! Атласов краснеет, вспоминая, что Якутск хо­хотал потом еще добрых полгода. Нечего сказать, герои! А особенно он сам!

Что ж, может быть, Щипицын и прав, виня во всем его одного. Ведь он был начальником отряда, в его вла­сти было пресечь разгул. Так нет же! Он и сам очухал­ся только в тюрьме и сообразил, что к чему, лишь на следующий день. Потом спохватился, писал покаянные письма в Сибирский приказ, обещая отслужить вину приисканием новых земель, — поздно! Тюремные запоры захлопнулись крепко, и вот уже пять лет протирает он здесь бока на деревянных нарах. Здесь, в тюрьме, узнал он и о гибели Потапа Серюкова. Потап действительно построил в верховьях Камчатки острог, благополучно перезимовал в нем и собрал богатейший ясак. Но на пути в Анадырское казаки подверглись нападению коря­ков и все погибли.

Отец... Стеша... Потап... Три тяжкие для него утраты. Зачем он сам жив? Гнить заживо в тюрьме — это страшнее даже смерти. Он готов пойти на любые муки и страдания — только бы не сидеть вот так в бездей­ствии.

Лязг дверного замка прерывает его размышления.

— Наконец-то! — довольно потирает руки Щипи­цын. — То сторож! В торговых рядах нынче людно — дело к зиме. Навезли, должно, якуты из подгородных волостей и рыбки, и сметанки, и маслица. Разживемся у них, народ они не жадный. А хлебца либо лепешечку аржаную подаст какая-нибудь из казацких женок. Они жалеют нас, тюремных сидельцев.

Щипицын сразу заметно подобрел, глаза его оживи­лись, заблестели.

— Пойдем, а? Не пожалеешь! — еще раз предлагает он Атласову. — Гордыней сыт не будешь. От гордыни в тюрьме только десны пухнут да зубы вываливаются.

— Черт с тобой! Пойдем! — неожиданно для само­го себя соглашается Атласов. Лежать все время на жест­ких нарах, точить сердце горькими воспоминаниями у него больше нет сил.

Однако вместо сторожа в тюремную келью протиски­вается подьячий воеводской канцелярии, одетый в теп­лый малинового сукна кафтан и островерхую шапку с лисьим околышем. Лицо у подьячего маленькое и смор­щенное, словно у новорожденного, он близоруко щурится и спрашивает: