Пётр Федоренко - Лепта

Герцен, хотя они едва были знакомы, тотчас узнал Сергея, протиснулся к нему, возбужденный, глаза горят, будто у Лодовико.

— Рад встретить русского в этом котле. Видите, как забурлил Рим, как ожил! Рим не забыл, что он Рим. Проснулся! Европа проснулась. Вся Европа. Слышали, во Франции короля свергли! Венгрия поднялась! Теперь-то уйдет из Европы затхлый воздух насилия! Надо нам с вами в Париж ехать. Там, там сейчас центр событий. Да, история запомнит 1848 год, запомнит!

— Я изо всех сил хлопочу, чтобы в Риме остаться, — улыбнулся Сергей. — Всем художникам высочайшим приказом велено возвратиться в Петербург.

— Не слушайте никого, оставайтесь.

— Да как же? Ведь меня пенсиона лишат.

Герцен посетовал:

— Оставить работу вашу в самом начале — значит погубить ее, — и попросил: — Сделайте одолжение, предупредите Александра Андреевича, перед отъездом хочу с ним повидаться.

На пьяцца дель Пополо они расстались. Сергей направился в студию.

Александр Андреевич открыл сразу же.

— Ну, что папа? Что народ? Ополченцы ушли? Ведь это крах, все это, право, напрасно, дорогой Сережа. Напрасно…

Боже, что стало с братом? Тень одна. Глаза воспаленные, щеки провалились. И все это после необдуманной поездки в Неаполь. Графиня Апраксина, конечно же, отказала ему. С тех пор он заперся в студии и не открывал даже ему, Сергею. Потом чуть отошел, однажды горько сказал: «Я рожден не для счастья, а для исполнения своего долга художника… Счастье земное не для меня… Машенька не виновата. Она добра ко мне, вот видишь, прислала книгу Штрауса со своим переводом. Удосужилась — перевела. Я просил…»

— Почему ты про ополченцев говоришь — напрасно? — спросил Сергей. — Ведь они ушли сражаться за свободу…

— Да как же! Ведь они думают: всему старому конец придет. Не жалеют себя. Думают, на крови и жертвах будет иная жизнь создана.

— Они правы, Александр. Видел бы, как герб австрийский разбили! Попомни мое слово: итальянцы расправятся с австрийскими мундирами, а потом смахнут и папу. Знаешь, я едва в ополченцы не записался. Душа горит, подраться хочется.

— Что ты, что ты! Вон что придумал. Выбрось из головы! Ведь мы иностранцы здесь.

Сергей рассмеялся встревоженности брата:

— Никуда я не иду… На минуту забежал — на тебя посмотреть. По дороге видел Герцена. Он уезжает во Францию. Зовет попрощаться… Не пойму, что он за человек? Чем тебя привязал к себе?

— Герцен — мудрая голова. На Гоголя он нападает — это жаль. Зато во всем другом… Ты знаешь, я полюбил его. Гоголь беседой сердце трогает, а Герцен мысль пробуждает. Окажись он здесь раньше, как бы он был мне полезен. Я очень дорожу знакомством с Герценом.

Они сейчас же пошли к Герцену на виа Корсо. Застали его дома еще в том же сюртуке, в котором он был на площади, возбужденного.

— Возможно, все возможно — и политическая независимость Италии, и гражданские права итальянцев. Революция это докажет! — говорил он громко, не сдерживаясь.

Герцен был в окружении дам. Сергей, когда его представили, старался запомнить имена, лица, но так и не запомнил, тут же запутался. Он удивился, что Александр Андреевич называл дам без ошибки и обращался как к старым знакомым.

— Революция — ведь это все напрасно! — сказал Александр Андреевич. Герцен рассмеялся, дамы смех подхватили. Наталья Александровна, жена Герцена, худенькая, большеглазая, смеялась громче всех.

— Вы не правы, не правы, Александр Андреевич! Дышать воздухом революции и то — сладость. Мы опьянены ею. Сказать ли вам, мы шли в строю революционеров, а Натали Тучкова (Наталья Александровна показала на семнадцатилетнюю конфузливую девицу) несла знамя волонтеров.

Александр Андреевич, видно было, обиделся, не привык, чтобы смеялись над серьезными вещами. Он нахмурился. Сергей уже знал: сейчас замкнется на год. Но Александр Андреевич неожиданно продолжил разговор:

— Тот, кто изучал Священную историю и историю человеческую, разве не может предположить и с уверенностью сказать, что революции ничего не меняют? Они сметали целые царства, а гнет, ущемление человека человеком оставались и остаются.

Говоря это, Александр Андреевич волновался, подобно Натали Тучковой, которая, когда назвали ее имя, покраснела, а потом вышла из комнаты.

— Александр Андреевич! — воскликнул Герцен. — Тому, кто изучал историю человеческую, должно быть ясно, что в ней ничего предугадать нельзя. Как пойдет развитие общества после революции, кто это скажет? Никто! Было сто революций, и после них, говорите вы, осталось угнетение человека человеком. А будет сто первая и разрушит это угнетение. Разве этого не может быть? Что будет с теперешней революцией? Кто это скажет? Никто. Увы, никто. Даже если реакция победит… Она сильна, очень сильна. Вообразить только европейских королей и императоров с нашим Николаем Павловичем во главе — невольно возьмет оторопь. И все же, что бы ни случилось, всего, что пробудила в душе народов революция, реакция не сметет.