Пётр Федоренко - Лепта

— Спасибо вам, дорогой Александр Андреевич! — она говорила с ним как с ребенком. — Вы мой друг навсегда. Мне еще никогда и никто не был так дорог, как вы. Простите меня…

Это странно, но вдруг ему стало легко, словно камень с души свалился. Вот так Машенька, Мария Владимировна — юная красавица! Да она его поняла и узнала лучше, чем он себя знал. И впрямь — для него ли светская, праздная жизнь.

Потом был скорый спуск к остерии, где их ждали Наташа, компаньонки и Росси, спуск верхом на лошадях в Резину, к дому Сальваторе. Дорога была крутой, ноги у лошадей разъезжались. Но все окончилось благополучно. В такой день и не могло случиться неприятности.

В Резине путешественники пересели в экипажи и отправились в Кастелламаре. Александр Андреевич по-прежнему сидел напротив Марии Владимировны, рядом с несносным и милым Росси… Он был счастлив, он знал теперь: что бы ни произошло с ним, он никогда не забудет этой поездки, живого солнечного света, высокого синего неба, крутой дороги в густом винограднике, мощных пиний у подножия горы, а главное, Марии Владимировны, которая нет-нет да посмотрит на него из-под широкополой шляпы, ласково, счастливо…

К десяти часам они были дома, у виллы Апраксиных. Мария Владимировна, никого не дожидаясь, выпрыгнула из коляски и побежала к террасе. Александр Андреевич помог сойти со ступенек Наташе. На террасе, обвитой виноградом, слышался разговор. Александр Андреевич узнал скрипучий голос князя Мещерского:

— Не надоели вам, матушка Софья Петровна, все эти художники и музыканты? Собрали их у себя целую пропасть. Все-то с ними, все-то с ними. И Мария Владимировна вечно в их обществе. Греха бы не было. Ведь молода, наивна, голову вскружат рассуждениями о высоком искусстве и значительности художника, тьфу, ей-богу!

— Ну, князь, что за идея! — засмеялась в ответ Софья Петровна. — Без них здесь можно со скуки умереть, а они народ презабавный.

— Вы извините маман, Александр Андреевич, — сказала Машенька, вспыхнув, — князь ее замучил.

Александр Андреевич улыбнулся. Сейчас его никто бы не мог оскорбить, потому что он был счастлив.

Несколько дней ходил он на этюды вместе с Машенькой. Ей хотелось видеть, как он работает. Она усаживалась рядом, прячась от солнца под голубым плоским зонтиком, и, смеясь, обижалась, что, работая, он забывает о ней.

Яркие солнечные лучи, отражаясь от лазурного моря, от горячего песка и гальки, насыщали лицо девушки, ее голубую амазонку волнующимся светом и воздухом, который, казалось, можно было потрогать… Александр Андреевич отложил работу и зачарованно смотрел на улыбающуюся Машеньку. Вот когда открылась ему тайна, которую он не мог постичь прежде. Она была заключена в этом видимом, ощутимом воздухе. Он должен присутствовать в его живописи…

— Я буду помнить вас всегда, — сказала Машенька.

Он закрыл глаза, покивал ей, соглашаясь и удерживая слезы…

А потом был дилижанс, который увозил его из Неаполя. Легкий ветерок, залетая в открытое окошко дилижанса, трепал и путал волосы, бороду. Александр Андреевич не замечал ничего. Думал он о Марии Владимировне, о том, что она права: дороже искусства у него ничего нет. Значит, гоголевская холостая компания не распадется…

Толпа бегущих по Корсо людей была неожиданна и напугала Сергея. Он прижался к стене, оберегая папку с чертежами. Толпа мчалась гневная, неудержимая.

Его оторвали от стены, больно ударив, увлекли за собой… Скоро очутились у палаццо Венеция — посольства Австро-Венгерской империи. Здесь какие-то мастеровые поднимались по длинным лестницам к укрепленному на карнизе гербу — громадному двуглавому черному коронованному орлу.

«Чего они хотят?» — не понимал Сергей. Вдруг раздались удары топора, и картуш с гербом, гремя цепями, на которых держался, рухнул на землю. Сейчас же толпа бросилась на герб, чтобы его уничтожить.