Пётр Федоренко - Лепта

Александр последнее время ходил на виллу княгини Волконской, чтобы только встретить Тургенева, а вот теперь он и сам пришел в студию.

— Вы словно знали, что мы нагрянем, — выставили работы, — сказал Рожалин.

— Такая же выставка этажом пониже — в моей мастерской, — усмехнулся Григорий Лапченко.

— Мы с Григорием поджидали Карла Павловича Брюллова. Он обещался. Да вот уж два часа минуло после назначенного времени. Видно, дела не позволили прийти… — Александр тоже усмехнулся. В самом деле это весело — пообещать и не прийти. Он ушел за ширму снять свою рабочую блузу, неловко перед Тургеневым выглядеть замарашкой.

— Помилуйте, Александр Андреевич, да на что вам Брюллов еще? Ведь у вас в советчиках какие художники — Торвальдсен, Камуччини, Овербек! Что Брюллов-то вам этакое подскажет-посоветует? — недоумевал Рожалин. Александр едва ширму не уронил.

— Как вы, Николай Матвеевич, можете говорить это? Ведь он — Геркулес среди нынешних-то мастеров. Вот и Александр Иванович может подтвердить. Нет, нет. Его слово для нас с Григорием много значит-с.

— Да, два сеанса — и портрет! И каков портрет! — улыбнулся Тургенев, отходя от «Аполлона» и садясь в плетеное кресло.

Александр вышел из-за ширмы во фраке и белом жилете.

— Ну, не знаю, — продолжал Рожалин, — мое мнение, Александр Андреевич, вы тем и берете, что до всего сами доходите, ведь Брюллов вас на эффекты собьет, на внешность. А вы — не то, истинно говорю, у вас душа в каждом мазке положена, мысль положена.

— А по-моему, друзья, одно другому не помеха, когда художники хороши. А художники — оба хороши! — вставил Тургенев, раскачиваясь в кресле. — Я одного опасаюсь, как бы итальянцы не испортили Брюллова своими похвалами.

— Это уж так, — подхватил Рожалин, — сейчас все газетные листки заполнены восторгами и дифирамбами его «Всаднице». Картина — точно: чудо. Но, Александр Андреевич, и вы, Григорий Игнатьевич, ведь пуста эта картина. Она предмет для любования, но не для работы мысли. Истинно говорю. Таким ли должно быть искусство? Да ваш незаконченный «Аполлон» выше всего Брюллова.

Александр и руками всплеснул:

— Зачем же сравнивать, зачем сравнивать? — Он, похоже, испугался, тотчас покраснел, растерялся. — Ах, как у вас, теоретических людей, все решительно выходит. Мы с Григорием пока ученики-с. Нам еще предстоит познавать то, что уже давно понял и постиг Брюллов. Вот вы увидите — сейчас он работает картину, которая всех нас перечеркнет. Да-с. Картина эта — «Последний день Помпеи».

Тут Александр виновато посмотрел на Рожалина и Тургенева: не обидел ли своим возражением. Они добродушно, от души рассмеялись. Даже Павел Кваснин рассмеялся.

— Славно, славно! — сказал Тургенев. — Право, я преклоняюсь перед русскими художниками. Вот кто не теряет времени в Риме. Но все-таки мы все еще робкие ученики. Робко учимся. А у итальянцев надо прежде всего смелости учиться! Возьмите «Диспуту» Рафаэля, «Рай» Тинторетто {34} 34 Тинторетто Якопо Робусти (1518—1594) — итальянский живописец. , «Страшный суд» Микеланджело — их даже картинами не назовешь! На них сотни фигур, каждая — своя страсть, свой огонь! Каждая — каскад жизни! А мы годы пишем малюсенькие картиночки…

Александру понравилось, что Тургенев не возносит его «Аполлона», как Рожалин, а говорит дело. Сразу свое место чувствуешь.

— Русская кисть о себе еще заявит! — уверил Рожалин, глядя с улыбкой на Александра. — Ну, добро. Мы к вам по пути зашли, княгиня Зинаида Александровна нынче собирает у себя всех русских на домашний спектакль. Так что просим пожаловать… И вас, Григорий Игнатьевич, тоже.

Григорий поклонился в ответ. Александр добавил невесело:

— Там мы скорее встретим Карла Павловича… Хотел я склонить его вмешаться в горькую судьбу моего родителя. У Брюллова теперь европейская известность, неужели государь не прислушался бы к его голосу? Может, так бы восстановилось батюшкино положение… Воистину, неисповедимы пути господни. Батюшка мой — уважаемый в Академии художник и педагог — по одному капризу цари низринут в бездну. Словно не было тридцатилетнего труда, словно не воспитал он многих художников, Брюллова в том числе. Что же после этого прочно на земле, какие основы, какие устои?

— О чем вы говорите, Александр Андреевич? Основы, устои? Это после Сенатской площади? Известно, какие устои — самодержавие, самовластье, самодурство, стихия. Да вот и Александр Иванович скажет то же.