Пётр Федоренко - Лепта

Тургенев поморщился. Александр не ожидал, что он станет говорить столь неосторожно, как Рожалин, в обществе малознакомых еще людей. Но Тургенев поддержал Рожалина смело:

— Самодержавие — бедствие России… Сочувствую беде вашего батюшки, Александр Андреевич. Многие от него потерпели. Вот у Павлика Кваснина — брат в Сибири… Мой брат по воле счастливого случая избежал казни. Но он лишен родины. Что может быть горше? Ведь он государственный деятель, экономист крупный, он мог быть полезен России. Он еще в двадцатом году подавал государю Александру Павловичу записку о необходимости отмены крепостного права. Он убежден, и этому мы пример в Европе видим: свободный крестьянин трудится на земле с большей пользой… Между тем одна мысль освободить крепостных бесит царей. Они боятся, что свобода повлечет за собой бунт.

— Значит, все зло в царе? — спросил Александр.

— В самовластье! — отвечал Тургенев, вставая с кресла. — Извините, друзья, мне пора в Ватикан.

— Очень любопытно-с, — поклонился ему Александр, — что вы говорили, — и задержал гостя вопросом: — Александр Иванович, вы полагаете, освобождение крестьян послужит совершенствованию нашей жизни?

— Разумеется. Только бы это случилось, а дальше люди увидят, что им нужно еще… Я собираюсь отпустить крестьян, будет это позволено мне или нет. Надо кому-то начинать…

Тургенев ушел. Рожалин продолжал:

— Сознаюсь, я не так давно полагал, самодержавие — благо. Полагал — русскому человеку нельзя без царя. Теперь же… повторись двадцать пятый год — я был бы на Сенатской площади! — Рожалин подошел к окну, в волнении забарабанил по стеклу.

Александр и Григорий изумленно переглянулись.

В студии наступила неловкая тишина. Трость, прислоненная Рожалиным к стене, неожиданно упала, со стуком покатилась. Павел Кваснин бросился поднимать ее.

Вдруг Рожалин, будто ничего не произошло, повернувшись к художникам, весело сказал:

— Вы говорите — Рим, Италия — столица искусств! А я скажу: кто не бывал в Альбанских горах, тот не знает, тот не видел Италии. Истинно, не для красного словца говорю. Сколь ни характерен Рим, а уж кто здесь только не растворился — варвары с востока и севера, азиаты, африканцы. Все-то понемногу оставили след и понемногу свели на нет чистоту романского народа. А в горах — вот вы съездите, сами убедитесь — там романский тип сохранился в первородном виде. Что ни лицо — то мифология, что ни фигура — то ваш Аполлон. Очень рекомендую, поезжайте, посмотрите — художникам это важно. Захотите, увидите знаменитую Витторию.

Ясно было, что посторонним разговором Рожалин прикрывал неловкость от своей горячности.

— Чем же она знаменита? — поддержал этот разговор Григорий.

— Да уж не богатством, как вон батюшка Павла Кваснина, или титулом, как княгиня Зинаида Александровна. В том-то и странность для нашего российского уха. Обыкновенная девушка-крестьянка. Ее же почитает вся просвещенная Европа. Старик Гете, говорят, перед смертью молился на ее портрет. А старик Торвальдсен, ваш наставник, вылепил ее бюст и никому не продает…

— Кто же она, эта Виттория? — на этот раз и Александр заинтересовался.

— Виттория — красавица. Вот в чем ее слава.

— Красавица? Красавица — и только? — Григорий хохотнул и добавил свое излюбленное: — Хай ий грец!

— Экий вы народ грубый, — улыбнулся Рожалин, — северяне с холодной кровью. Да уж коли на то пошло, я сам вас отвезу в Альбано. И завтра же! Эк вас Петербург-то засушил. «Красавица — и только», — передразнил он Григория.

— В самом деле, мы видим эти горы из окон каждый день, стыдно не побывать там. Не упустим случая, Григорий, раз уж Николай Матвеевич любезно соглашается быть нашим проводником, поедем, — Александр тоже, видимо, обрадовался перемене разговора. О батюшке больше не вспоминал.

— Для меня, наверное, это будет последняя поездка в горы, — вздохнул Рожалин, — скоро скажу я этой земле обетованной — прости. В Россию отправлюсь… Итак, если не придете на спектакль, до завтра.

Пропустив перед собой Павла Кваснина, Рожалин вышел из студии беззаботным щеголем. Художники опять многозначительно переглянулись. Вот каков этот учитель! Да ведь он опасный человек, бунтовщик.

Александр подсел к Григорию.

— Что скажешь?.. Слышал — он бы пошел на площадь… Зачем? Чтобы погибнуть? Нет, так зло не победишь, не остановишь. А как его остановишь? Ну, что ты молчишь?

— Мы с тобой, Александр, о чем и можем думать, так это о наших холстах да красках. Рожалин тут говорил: не дело искусства мешаться в жизнь. То-то и оно.