Айбек - Навои

Присутствующие свободно говорили на трех языках — тюркском, персидском, арабском, — как кому удобнее. Почти все ученые обладали глубокими сведениями не только в своей отрасли знания, но и во многих других науках. Среди них были люди, соединявшие науку с искусством, — хорошие плясуны, композиторы, сочинявшие музыку для песен, искусные живописцы.

Навои, по своему обыкновению, сидел ниже гостей — спокойный, скромный, с изящными, благородными манерами. Хотя ученые восхищались его глубокими сведениями во всех отраслях науки и всюду говорили о них, сам Навои никогда не выставлял своих знаний напоказ. Терпеливо и внимательно выслушивая других, Навои не смеялся над чужими ошибками, чаще всего он говорил: «На взгляд вашего покорного слуги, этот вопрос следует понимать так-то».

Беседа, прерванная приходом молодого ученого, продолжалась. От этических учений Сократа и произведений Аристотеля разговор легко переходил к взглядам Ибн-Сины на медицину или к астрономическим таблицам Улугбека.

Султанмурад так рассказывал своим друзьям об этих собраниях: «Начиная с философии и логики и кончая толкованием снов и гаданием на песке — в любой области происходят весьма полезные дискуссии». Между тем в комнате появились новые гости. Пришел Шихаб-ад-дин, самый невежественный, но в то же время самый гордый из хорасанских ученых, который в мир науки проник исключительно благодаря своей наглости. Его сопровождал Беннаи, весьма способный поэт, но резкий и упрямый человек, интриган, не делавший в жизни различия между запретным и дозволенным.

Шихаб-ад-дин в чересчур просторном, ярком халате прошел в глубину комнаты и гордо уселся на почетном месте, словно учитель среди учеников. — Небрежно одетый Маленький, коренастый Беннаи с клочковатой бородой и беспокойно бегающими глазами насмешливо оглядел присутствующих. Он поклонился с притворным смирением и сел на первое попавшееся место. Навои встретил его с обычной вежливостью.

Беннаи, не интересуясь беседой, все внимание обратил на еду. Шихаб-ад-дин, наоборот, даже не взглянул на дастархан. С видом ученого, который один только и может разрешить спор, он безмолвно прислушивался к дискуссии. Но присутствующие обсуждали все новые и новые вопросы, а Шихаб-ад-дин не разжимал губ.

Поэты заговорили об изящной литературе. Кто-то прочитал несколько стихов из игривой музыкальной газели Лутфи и с похвалой отозвался о них. Кто-то похвалил новую мелодичную газель Навои, которую распевал весь Герат.

Шихаб-ад-дин широко открыл рот и зевнул.

— Мы не знаем, каково будущее тюркской поэзии, — заговорил он с усмешкой, поглаживая свою холеную, начинающую уже седеть бороду. — Во всяком случае, я не вижу большого смысла в деятельности некоторых поэтов на этом поприще. Черепок битого горшка и бадахшанский рубин — не одно и то же.

— Но, господин, — возразил ему скромный, похожий на дервиша Хасан Ардашир, — красноречие и совершенство тюркского языка проявились яснее солнца в газелях почтенного Лутфи и особенно господина Алишера. Волшебные звуки этого нового инструмента повергают в изумление пишущих по-персидски. Люди, одаренные вкусом и разумом, не могут отрицать эту истину.

— Язык Фирдоуси и Низами по самой своей сущности создан для вдохновения и поэзии. Об этом свидетельствует вся история прошлого, — весь мир восхищается их стихами. Впрочем, это утверждение никогда не нуждалось в доказательстве, — надменно заявил Шихаб-ад-дин.

Глаза Беннаи заискрились насмешкой. Он поднял голову в безобразно намотанном тюрбане.

— Великие господа, — обратился он к собранию, тщательно подбирая слова, — вам всем случалось проходить по улице наших искусных кузнецов, позади Чорсу. Каждый удар молота, словно гвоздь, впивался вам в уши. Когда я слушаю тюркские газели, то испытываю те же страдания.

Заклятый враг тюркского языка, Беннаи всегда говорил о тюркской поэзии в таком тоне, так что все слушали его с улыбкой, не придавая значения его словам. От него ожидали еще более грубых и неприличных выходок. Подобно другим ученым и поэтам Хорасана и Мавераннахра, девять десятых присутствующих были поклонниками персидского; тюркский язык, по их мнению, не годился для поэзии. Убеждение, что персидский язык — самый красивый, богатый и нежный язык в мире, впиталось в их кровь. Даже Султанмурад, который ставил газели Навои выше произведений любого персидского поэта и ярко чувствовал в звуках саза [70] Саз — музыкальный инструмент (общее название); Алишера музыку родного наречия, — и тот, когда брал в руки перо, невольно обращался к персидскому или арабскому языку.