Айбек - Навои

Герат проснулся от звуков карнаев и сурнаев. Мирзе Ядгару отрубили голову. Его приверженцы, дрожа за свою жизнь, попрятались в свои норы.

Туганбек, мрачный и угрюмый, сидел в своей хорошо обставленной комнате, не смея показаться на улицу. Гордость не позволяла ему пойти к хозяину, возвратившемуся вместе с государем, признаться в измене и покаяться. Мог ли он думать, что яркое солнце Мирзы Ядгара так быстро померкнет! Он ругал «глупую размалеванную, кокетку Пайенде-Султан-бегим, проклинал, туркменских беков, которые проглядели наступление Хусейна Байкары. Его план заключался в том, чтобы в одну прекрасную ночь отрубить головы туркменским начальникам и, запугав Мирзу Ядгара, назначить себя главным везиром. Теперь он горько сожалел, что не убежал из Герата в разгар смуты и беспорядка, и строил всевозможные планы бегства в дальние края. Но сердце его не могло оторваться от гератской жизни, и в каждом своем проекте, он находил какой-нибудь недостаток или затруднение.

Почувствовав, что — задыхается в своей просторной комнате, Туганбек резко распахнул створки окна. В конату полился желтый шелк солнечного света, Туганбек шумно плюнул в окно и поднялся. В это время дверь приотворилась и показалась белая борода и кроткое, как всегда, унылое лицо Нурбобо. Туганбек вопросительно взглянул на него. Старик доложил, что хозяин зовет Туганбека, и скрылся. Некоторое время Туганбек мрачно размышлял, потом нехотя поднялся и развалистой походкой вышел.

Маджд-ад-дин принял его в комнате для гостей — михманхане. Туганбек почтительно пожал руку хозяина и сел поодаль. Маджд-ад-дин начал выговаривать ему за его дурные поступки. Туганбек, пристально глядя в одну точку, угрюмо молчал. Наконец хозяин, досадливо щелкнув тонкими пальцами, умолк. Туганбек медленно сказал:

— Я не сделал ничего такого, о чем бы стоило говорить. Жители Герата — мастера преувеличивать.

— Хорошо. Ну, а как вы ускользнете от Алишера Навои? Народ на вас жаловался. Кое-кто сообщил мне об этом.

— Я от чистого сердца усердно служил вам. Такая уж у меня привычка, — не люблю делать что-нибудь наполовину. Тем, кто без разговоров отдавал деньги, я, бог свидетель, и слова не сказал. Ну, а если слова не действовали тут уж я пускал в ход плетку. Вы сами знаете, что, когда имеешь дело с народом, без плетки не обойтись. Но пусть ваше сердце будет спокойно, господин, ваше имя осталось незапятнанным. Я работал, как доверенный Абу-з-Зия. Ваш Навои прислушивался ко всем сплетням и поднял здесь большую кутерьму. Ойой! Хоть называют его поэтом, тут он крепко действовал и натворил дел… Дивлюсь я на этого человека! Но я ему не поддамся. Завернусь в свою старую шубу и буду день и ночь сидеть в кабаке. Пусть-ка попробуют найти Туганбека!

Высокая оценка, данная поэту, не понравилась самолюбивому Маджд-ад-дину. Отвернувшись, он недовольно пробормотал:

— Навои хотел поднять себя в глазах народа. Это политика, смысл которой должен быть вам понятен.

— Вы хотите сказать, что за любовью к народу, кроется что другое. Да, уж это неспроста, — ответил Туганбек, лукаво взглянув на своего хозяина.

— Туганбек, если хотите стать большим человеком, будьте осторожны, следите за каждым своим шагом, — миролюбиво сказал Маджд-ад-дин. — Для меня расстаться с таким молодцом и богатырем, как вы, — большое огорчение. Держитесь за полы моего халата, и я вас переведу даже через Сырат. [62] Сырат — мост над пропастью, тонкий, как волос, острый как лезвие, по которому, по мусульманскому поверью, проходят праведники в рай. Грешники падают с этого моста в ад. Теперь ненадолго, месяца на два, поезжайте куда-нибудь в глубь страны. Пусть забудутся последние события. В разговорах придерживайте язык за зубами. Вот и все.

Туганбек поблагодарил. Но его мрачное настроение не рассеялось. Ведь Маджд-ад-дин говорил только о неправильном сборе налога. Эта вина, по сравнению с другими его провинностями, казалась Туганбеку не столь значительной. За такие грехи можно отделаться штрафом, и только. А вот участие в мятеже Мирзы Ядгара — другое дело. За несколько дней блеска Туганбек может поплатиться головой или многие годы будет гнить, как слепая мышь, в грязной тюремной яме. В этом проступке Туганбек не решался признаться Маджд-ад-дину. «Этот человек — верный раб Хусейна Байкары, — думал он. — Чтобы доказать свою преданность, он меня арестует и предаст палачам или, в лучшем случае, выбросит на улицу. Он скажет: «Сумеешь — доплывешь по морю опасности до берега спасения, не сумеешь — пойдешь ко дну».