Авенир Крашенинников - Затишье

Вытянулись, голыми черепами на мгновение стали юные лица. До боли вцепилась Наденька в закаменевший локоть поручика. Бочаров приоткрыл рот, запрокинул голову, замер.

Грозно предвестие им что-то, сияние рухнуло за горизонт. И черные тени рванулись в покинутую им улицу, заполнили ее.

Церкви набиты — не наклонишься. Задыхаются огоньки лампадок, дым от кадил падает под ноги. Старухи обмусоливают крест, с трепетом трогают губами зеленую медь молодые. Рычащие возгласы протодьякона сгущаются и висят у самой его пасти.

Рыдания, стоны. Истово стучат по ключицам персты. Конец света! На папертях гноище, рубище, лязг вериг. Антихрист идет! В кабаках срам, мерзость — наружу, огненная жидкость — в душу. Пропади все пропадом!..

Преосвященный Неофит, архиепископ Пермский и Верхотурский, над всем этим людским содомом свершал свой ритуал. Помолившись, почтенный старец собственноручно ополоснул большой фарфоровый бокал горячей водой. Вылил из бутылки в ложку водки, придерживая другой рукой, чтобы не дрожала, опрокинул в бокал. Утопил один за другим три кусочка сахара. На спиртовке, сладко воняя, вскипел кофий. Густо-коричневая жидкость, чуть пенясь, заполнила бокал. Утиный нос преосвященного трепетал, под жиденькими волосами розовая проплешь заблестела капельками. Воздев очи горе, добавил старец в зелье нежных сливок. Вытянул резиновые губы свои, словно облобызал край бокала.

В эти минуты даже сам господь-бог, наверное, не посмел бы к нему войти.

Наконец по огромному дому архиепископа понеслись облегченные вздохи. Рассветились лампадки, зацвело злато и серебро окладов, подобрели очи святых. Преосвященный снизошел на землю.

И тотчас, метя бородой по ковровому ворсу, просочился к нему секретарь, протянул письмо, исчез, яко дым. Преосвященный не торопился. Помазанник божий, император Александр, затеял выказать себя в глазах Европы новенькой монетой и теперь крутится на мировом столе с такой скоростью, что цену его не всяк углядит. Однако к церкви он повернут орлом.

Комета вспышкой своею пробудила от дремы, отрешила от сомнений. Император молитвами нашими пусть царствует многие лета. Он укрепит почву под ногами колосса, верный и преданный сын его, ревнитель и защитник православия.

Неофит непослушными пальцами подковырнул гербовую бумагу, лежащую на бюро, зоркими глазами пробежал, медленно повторил вслух:

«Готовится к лету высочайшее повеление об образовании из духовных и светских лиц особого присутствия для изыскания способов к улучшению быта православного духовенства, а именно: к расширению средств материального обеспечения приходского духовенства; к увеличению личных его гражданских прав и преимуществ; к открытию детям священно- и церковнослужителей путей для обеспечения своего существования на всех поприщах гражданской деятельности и…»

Преосвященный бурым нечувствительным ногтем подчеркнул: «… и к открытию духовенству способов ближайшего участия в учебных заведениях».

Однако что за письмо принесли ему? Неофит знал: оберегающая подступы к нему сеть столь хитра, что даже вода в ячеях ее зацепится. Он развернул дешевую, мерзко пахнущую краской бумагу. Пальцы запрыгали по лаковой доске бюро. Неофит читал и читал, и уже начал притопывать ногой, и розовая кожа под волосами покрылась испариной.

— Облачаться! — закричал он, срываясь на визг. — К губернатору!

Однако любовь паствы опутывала полозья саней. Толпа мгновенно скапливалась, к нему тянулись руки, губы, глаза, свертки с новорожденными.

— Благослови, владыко! Милостивец!

«Сколь в Перми темени темной, — думал он, рукою сеятеля разбрасывая благословения. — Не надо было ехать самому».

Кучер осторожно продвигал могучую лошадь. Она косила подтаявшим шоколадным зрачком, фыркала. Сквозь толстые одежды кучера наружу пролез цыганский пот.

Наконец-то подоспела полиция, дорога очистилась, лошадь радостно понесла.

Губернатор уже ожидал при входе, торчал из мундира, стараясь сохранить спокойствие. Преосвященного подхватили под руки, поставили на снег, обмусолив рукавицы. Он вырвался, сердито миновав Лошкарева, прошипел на ходу:

— Полковника Комарова извольте.

Совсем бодрым был старец. Худой, мосластый, в обыденной своей коричневой рясе, тряс он перед носом губернатора письмом. Голос дрожал торжеством и болью:

— Солдат, русский солдат, верный присяге, данной господу и царю, говорит всем: «Откройте очи свои, пробудитесь — враги отечества плодятся, яко змеи».