Авенир Крашенинников - Затишье

Немногочисленные пермские дворяне, бесчисленные купцы и чиновники, офицеры гарнизона, их жены, дочки и сынки сбились с ног. Дворяне обновляли платье. Купцы ухаживали бороды. Дамы объявили голодовку, сели на диеты.

Костя пропускал такие разговоры мимо ушей. А теперь вдруг насторожился: Иконников сказал, что единственно с кем полезно на балу встретиться, так это с полковником Нестеровским.

Полковник будет на балу. Значит, и Наденька! Костя даже наклонился, чтобы никто не заметил его лица. Господи, что бы он сейчас отдал, лишь бы попасть хоть на порог Благородного собрания!

— Александр Иванович, — не выдержал он, — Александр Иванович, административным туда можно?

Иконников живо глянул на Костю, отодвинул чашку:

— У нас такого еще не бывало… Но, по-моему, служишь, значит, можно. Беру на себя.

Бочаров даже поперхнулся от радости.

— Только вот, — он посмотрел на потертые локти своей куртки.

— Пустяки, — сказал Иконников, — ростом мы почти одинаковые. Найдем что-нибудь.

Анастасия весело закивала.

И стоят, как солдаты, вытянутые колонны. Возле них зимние, в коврах и медвежьих полостях, экипажи. Лошади под попонами скут ногами, вздрагивают. Кучера сошлись у одной, хохочут, соображают маленько согреться. А окна Благородного собрания пылают ярко, широко.

В стороне — зеваки. Постоят, позубоскалят — и по своим делам. А на их место — другие. Полицейский наряд бдительно и грозно охраняет подступы. Еще бы, ведь на балу сами господин губернатор и жандармский подполковник господин Комаров!

По парадному крыльцу, основательно припоздав, подымаются Иконников, Михель и Бочаров. Бочарова и не узнать: он в пальто с меховым воротником, в высокой шапке. Под пальто манишка подпирает подбородок, под пальто коричневый сюртук, узкие брюки со штрипками. Все это мешковато немного, хотя Анастасия и подгоняла.

Иконников ведет его в вестибюль. Там уже пусто, запахи пудры, духов, женского пота, дорогого табаку. Ловко подлетает завитой малый, принимает от Иконникова шапку. Костя раздевается сам, неумело поправляет галстук.

Втроем идут они к зале по навощенному паркету, в котором опрокинуто горят люстры. Полудетские голоса слаженно выпевают гимн.

— Боже, царя храни! — подымает глаза подпоручик Михель, приоткрывает дверь. Запах гнили, который отвращал Иконникова на заседаниях, тяжело бьет в ноздри.

Ждать пришлось недолго. Гимназисты овцами затопотали по сцене, покидая ее, завизжали колесики рояля, юный Пантюхин, гусем вытянув шею, надрывно проговорил романс. Зааплодировали и повалили из зала. На хорах, послушная жезлу господина капельмейстера Немвродова, грянула музыка.

Глаза у Кости разбежались. Он потерял в толпе Иконникова и Михеля, спрятался за колонну. Все пестрело, мерцало, плыло вокруг.

Городской голова Колпаков, носатый, кривоногий, толстый, борода веером, вел под руку миловидную маленькую жену. Глаза у нее отрешенные, под ними синеватые тени. А это сам губернатор. Губы его значительно поджаты, голова торчмя стоит в расшитом воротнике мундира. Вокруг мухами вьются фраки. Пароходчик Каменский, молодой, подвижный, теребит маленькую бородку, улыбается двум кружевным дамам. Возле шоколадного ресторатора Голованова возгласы, смех; ресторатор — известный остроумец. Бряцая шпорами, широко, властно проходит подполковник Комаров. Пальцы на руках его толстые, в рыжей шерсти. Костя вдруг увидел, как эти пальцы вертят мамино письмо; под кадык подкатила тошнота. Не надо было напрашиваться сюда!..

Дамы, дамы, дамы. Река кружев. Шуршит шелк, вылезают из него атлас плеч и грудей, желтый жир, медальоны, бархотки. Сколько возбужденных глаз, полуоткрытых губ. Костя крутит головой, ищет. Вот, вот полковник Нестеровский, скорее за ним!

— Господа, господа, — властно призывает дама, губами похожая на губернатора, — лот-терея, ло-терея, господа!

В зале грохот: через какую-то дверь из нее выносят стулья.

Нестеровский сворачивает за угол. В овальной комнате мужчины курят трубки и сигары. Лакей, развевая фалды, подлетает с бокалами на подносе.

— Нет, что там говорить, — восклицает историк Смышляев, — большие невзгоды для России оттого, что дети ее рано знакомятся с иностранными землями, не получив надлежащего понятия о своей и привычки любить ее.

— Чепуха, — возражает Нестеровский, сразу вступив в разговор. — Мы шарахались от Европы: «самобытные, издревле и прочее!» И лбом хотели прошибить английскую и французскую броню!