Сяошэн Лян - Исповедь бывшего хунвэйбина

Она стала экспонатом выставочного зала великой культурной революции, заключенным в моем сердце.

Я и она держали воду во рту, не решаясь проглотить, глаза каждого из нас говорили не очень ясные для нас, не очень интересные для изучения другими людьми слова.

Если бы в вагоне было не так тесно, каждое наше движение и действие рассматривалось бы слишком откровенным. Но не только мы, а все парни и девушки, знакомые и незнакомые хунвэйбины также, как и мы, были сжаты вместе. То была неразъединимая близость. Поэтому никто не смотрел на мои с нею отношения, как на что-то неприятное глазу.

Она передала кувшин другому человеку.

— Спа-си-бо, мама!.. Поблагодарив ее нараспев, он запел:

Выпей перед дорогой чарку из рук матери

И ты будешь смелым и отважным... Весь вагон покатился со смеху.

Я и она тоже не сдержались от смеха, и вода, что была во рту прыснула наружу. Она выплеснула ее мне на грудь, а мой глоток попал ей на голову.

«Обезьяны», которые сидели на корточках слева и справа на багажных полках и занимали позиции, с которых все было видно, весело загоготали.

Я протянул руку, только что державшую кувшин, чтобы удалить брызги с ее волос.

— Ой, стало лучше, как бы прохладней, — она протянула свою руку, которая лежала у меня на плече, к моей и пожала ее, потом обе руки, как клин, с силой вогнала в промежуток между нами и соседями.

Пальцы ее мягкой руки были раздвинуты, мои — тоже. Наши руки переплелись и сжались.

Поезд, проходя мелкие станции, возвещал об этом свистком и мчался дальше.

Постепенно в вагоне воцарилась тишина. Искусству поспать учиться не надо. «Обезьяны», что сидели на багажной полке, повернувшись в сторону, противоположную движению поезда, склонились в один ряд, каждый повалился на другого, как в детской игре, когда от удара по одному из кирпичей, выстроенных в ряд, все они валятся один на другой. Некоторые вскоре захрапели.

Спали даже те, кто находился в стойке журавля, подпирая спинами полки и удерживаясь за них двумя руками. Их тела в такт поезду покачивались как бы демонстрируя цирковое искусство.

Что касается нас двоих, то мы одной рукой обнимали талии друг друга, вторая рука каждого была сжата в единый кулак, головы, как на подушки, положили на плечи, ухом к уху.

Она и в самом деле заснула. Зато я не спал. Очень устал, но сопротивлялся сну. Мне было не до него — мои губы касались ее щеки. Не в силах сдержать свои чувства, я поцеловал ее бархатную щеку — глаза не открылись, я, как воришка, украл «запретный плод».

Я почувствовал, что та маленькая рука, которая была сцеплена с моей, сильнее сдавила мою ладонь. Ее лицо немного отодвинулось в сторону, как будто во сне уклоняясь от моего поцелуя, и мои губы поцеловали шею, еще более гладкую и нежную часть тела. В то же время она расслабилась, прижалась ко мне.

Я чуть-чуть приоткрыл глаза и увидел, что на ее губах застыла сладкая, чистая улыбка. Кажется, она спала безмятежным сном.

Однако ее маленькая ручка снова сильнее стиснула мою руку.

В вагоне было тихо-тихо. В вырезе платья я увидел ту часть тела, которая находится между грудями и которая волнует мужчин, а также краешек цветного лифчика.

Я сразу закрыл глаза.

Мне представилась маленькая тихая комната, уютная кровать, обнаженная юная девушка — вроде она и в то же время не она. Какой-то юноша стоял перед нею на коленях, целуя ее обнаженное тело. Тем юношей был я, и вроде бы не я. Такая картина, которая возникла в моем мозгу, наверно, прежде родилась в сознании. А может быть сознание здесь вовсе не причем, то была картина, описанная в каком-нибудь произведении иностранного автора и зафиксированная памятью? Даже можно утверждать, что такое могло быть только в зарубежном произведении. И уж никак не в китайском: такое описание почти всегда считалось порнографическим и порочным. Ничего подобного я не встречал в прочитанных мною в те годы китайских книгах. Любовь революционеров и других героев в романах, вышедших из-под пера китайских писателей до шестидесятых годов, была священна и чиста. Никаких чувств и страстей как бы не было. В их изображении любовь — это поцелуй, объятие, пожатие руки.

По прошествии многих лет я снова перечитал «Овода» и, наконец, понял самого себя, каким я был в то время. Когда Феличе узнал Джемму, он душой и телом пережил самую мучительную ночь, и тогда встал на колени перед кроватью той девушки-цыганки, с которой сожительствовал, и у него случился нервный стресс, он долго целовал ее руки. Она очень любила «Овода», но он ее не любил. Хотя иногда испытывал потребность в ее теле, как ребенок, нуждался в ее любви. То были крайние себялюбие и жестокость героической личности.