Йозеф Рот - Марш Радецкого

— Отвечайте, господин лейтенант!

Лейтенант щелкает каблуками (по привычке, а также чтобы услышать какой-нибудь звук), и звон шпор успокаивает его. Он говорит совсем тихо:

— Господин полковой врач, между вашей женой и мною ничего нет!

"Он сошел с ума! — думает лейтенант и: — Разбито!" Что-то разбито. Кажется, он слышит сухой звук разлетающихся осколков. Разбитая верность! — приходит ему в голову, он где-то читал эту фразу. Разбитая дружба! Да, это разбитая дружба.

Внезапно он понимает, что полковой врач уже много недель его друг; его друг! Они виделись ежедневно. Однажды он с полковым врачом гулял но кладбищу между могилами. "Так много на свете мертвых, — сказал полковой врач. — Разве ты тоже не чувствуешь, что можно жить мертвыми?" — "Я живу дедом", — отвечал Тротта. Он представил себе портрет героя Сольферино, меркнувший под сводом отчего дома. Да, что-то братское звучало в словах доктора. "Мой дед, — говорил полковой врач, — был старым, рослым евреем с седой бородой!" И Карл Йозеф видел старого, рослого еврея с седой бородой. Они оба были внуками. Когда полковой врач сидит на лошади, он выглядит немного смешным, маленький, он кажется еще миниатюрнее, и лошадь несет его на спине, как мешочек с овсом. Так же скверно ездит и Карл Йозеф. Он хорошо знает себя. Он видит себя, как в зеркале. Во всем полку имеются только два офицера, за спиной которых перешептываются другие: доктор Демант и внук героя битвы при Сольферино! Их двое во всем полку. Двое друзей.

— Вы даете слово, господин лейтенант? — спрашивает доктор.

Тротта, не отвечая, протягивает ему руку. Доктор говорит: "Спасибо!" — и пожимает эту руку. Они вместе идут по улице обратно, десять шагов, двадцать шагов, не проронив ни единого слова.

Внезапно полковой врач начинает:

— Ты не должен на меня сердиться. Сегодня приехал мой тесть. Он видел тебя. Она меня не любит. Не любит меня. Понимаешь ли ты?.. Ты еще молод, — добавляет он, помолчав, словно пожалев о своих словах. — Ты еще молод.

— Я понимаю, — говорит Карл Йозеф.

Они шагают в ногу, их шпоры звенят, сабли постукивают. Огни города, желтоватые и уютные, кивают им навстречу. Им обоим хочется, чтобы улица не имела конца. Долго, долго хочется им так вот шагать рядом. У каждого из них есть много, что сказать, и оба они молчат. Одно слово, одно слово так легко выговорить. Но оно не выговаривается. "В последний раз, — думает лейтенант, — в последний раз мы идем так вот, рядом".

Они уже подходят к городу: полковому врачу необходимо сказать еще несколько слов, прежде чем они в него войдут.

— Это не из-за моей жены, — говорит он. — Но это уже неважно. С этим я покончил. Это — из-за тебя. — Он ждет ответа и знает, что ответа не последует. — Все хорошо, благодарю тебя, — быстро добавляет доктор. — Я еще зайду в казино. Ты тоже?

Нет. Лейтенант Тротта сегодня не идет в казино. Он поворачивает назад.

— Спокойной ночи, — говорит он и направляется в казарму.

Надвигалась зима. По утрам, когда полк отправлялся на учение, было еще сумрачно. Тонкий покров льда на мостовых раскалывался под копытами лошадей. Серый пар вырывался из их ноздрей и ртов всадников. На ножны тяжелых шашек и стволы легких карабинов жемчужинами оседало матовое дыхание мороза. Маленький городок казался еще меньше. Глухие, студеные зовы труб не привлекали никого из обычных зрителей. Только извозчики на старой стоянке каждое утро приподымали свои бородатые головы. Когда снегу наносило много, они выезжали на санях. Бубенчики на упряжи их лошаденок тихонько позвякивали, непрестанно приводимые в движение беспокойным топтанием дрогнущих животных. Дни походили друг на друга, как снежные хлопья. Офицеры уланского полка ждали какого-нибудь из ряда вон выходящего события, которое внесло бы разнообразие в монотонность их дней. Никто, правда, не знал какого рода будет это событие. Но всем казалось, что эта зима таит какую-то страшную неожиданность в своем льдистом лоне. И в один прекрасный день она вырвалась наружу, как красная молния из белого снега…

В этот день ротмистр Тайтингер, против обыкновения, не сидел в одиночестве за большой стеклянной дверью кондитерской. Он с полудня торчал здесь, в задней комнатке, окруженный младшими товарищами. Бледнее и худее, чем обычно, казался он сегодня господам офицерам. Впрочем, все они были бледны. Они без конца пили ликер, но их лица не краснели. Есть им ничего не хотелось. Только перед ротмистром сегодня, как и всегда, вздымалась гора сластей. Сегодня он, пожалуй, лакомился ими даже больше, чем в другие дни. Ибо горе снедало и опустошало его внутренности, а надо было поддерживать жизнь. Засовывая своими худыми пальцами одно печенье за другим в широко открытый рот, он уже в пятый раз повторял свой рассказ перед жадно внимающими слушателями.