Андре Моруа - История Франции

5. К счастью, Людовик XVIII нашел поддержку и совет у небольшой группы умеренных роялистов, которых из-за строгости их доктрины и догматического тона суждений окрестили доктринерами. Среди этих мудрецов, которые считали, что Реставрация не должна превращаться в реакцию, были Паскье, Сент-Олер, Ройе-Коллар и их друг Деказ, префект полиции, большой любимец Людовика XVIII, авторитетный и умный адвокат, который наследовал пост Ришелье. Деказ стремился примирить французов обоих лагерей. Ройе-Коллар и его друзья считали, что революция была скорее социальной, чем политической, и что требовалась такая система, в которой общество, вышедшее из этой революции со своими правами и интересами, могло бы примириться с монархией. Они ненавидели тиранию собраний столь же сильно, как и тиранию Бонапарта. «Народ беспомощен против власти, вышедшей из народа», – говорили они. Поэтому они считали необходимым сохранение над избранными палатами наследственной монархии и Божественного права. Левее доктринеров располагались «независимые», такие как герцог Брольи и Лафайет, то есть либералы, верные принципам XVIII в., к которым, не имея возможности свободно высказываться, присоединялись бывшие бонапартисты, бывшие якобинцы, крестьяне, напуганные возвратом знати и призраком феодальных привилегий. Тайное общество карбонариев втихомолку плело заговор против режима. Идеи карбонариев зародились в лесах Италии, где патриоты долго жили как углежоги. Движение было интернациональным и боролось «против любых тиранов».

6. Управлять Францией периода Реставрации было трудно. Офицеры на половинном содержании и патриоты с сожалением вспоминали императора. Народ, и особенно буржуазия, стремился сохранить социальное равенство, установленное революцией. Страна продолжала испытывать привязанность к трехцветному знамени и вспоминала со смешанным чувством усталости и гордости о двадцати пяти годах славы. Однако французы готовы были терпеть монархию, потому что они сильно настрадались, а разумное правительство старалось их не раздражать. Если бы к Жюльену Сорелю отнеслись лучше, он смирился бы с лицемерием и социальным успехом. Но если Людовик XVIII и Деказ проявляли осторожность и даже мужество, если король и его министр распустили в сентябре 1816 г. Бесподобную палату, то большинство роялистов проявляли себя «большими роялистами, чем сам король». Они не выносили вида успешных управленцев, взращенных революцией и империей, из соображений технической необходимости остававшихся на своих местах, которых теперь страстно добивались роялисты. Шатобриан метал громы против якобинской фракции, которая, по его словам, сохраняла за собой все посты: «Они изобрели новый жаргон для достижения своих целей… Как раньше они говорили „аристократы“, так теперь они говорят „ультрароялисты“… Таким образом, мы оказались ультрароялистами, это мы-то, бедные наследники тех самых аристократов, чей прах покоится на кладбище Пик-Пюс… [56]Распустить единственное собрание, которое впервые с 1789 г. проявило по-настоящему роялистские настроения, – это, на мой взгляд, странный способ спасать монархию…» Странный? Вероятно, но это был единственно возможный способ. Впервые с 1815 г. парижане кричали «Да здравствует король!». Писали так: «Франция дышит, Хартия торжествует, король правит».

7. Но править он будет недолго. К несчастью для Франции, политика примирения, к которой стремился Людовик XVIII, стала невозможной, когда в 1820 г. некий Лувель, «подлая злая бродячая собачонка», убил герцога Беррийского, племянника короля и светлую надежду ультрароялистов, которые тотчас же обвинили Деказа. «Убийцы монсеньора герцога Беррийского, – заявили они, – это те же самые люди, которые вознаграждают измену и наказывают верность; это те, кто отдал все должности врагам Бурбонов и ставленникам Бонапарта!» Абсурдный вывод, ибо никто больше Деказа не мог опасаться последствий этого преступления, но выпад оказался ловким, вероломным и точным. Ярость и слезы семьи не позволили Людовику XVIII сохранить за Деказом власть. Шатобриан, прекрасный писатель, но беспринципный сторонник монархистов, торжествовал: «Наши слезы, наши стенания, наши рыдания ужаснули опрометчивого министра. Он поскользнулся на пролитой крови и рухнул». Возвратился герцог Ришелье, на этот раз поддержанный ультрароялистами, что вынуждало его проводить их политику. Недопустимые чрезвычайные законы приостановили свободу печати и личные свободы. Для сбора средств и помощи преследуемым гражданам был создан комитет, в который вошли Лафайет, Казимир Перье и Лаффит. Новый избирательный закон создал денежную аристократию, имевшую право на двойное голосование. В Париже начались протесты и волнения. Отныне крики «Да здравствует Хартия!» знаменовали мятежников. Руководители «партии священников», Жюль де Полиньяк и Матье де Монморанси, попытались развязать пропаганду в поддержку абсолютизма и Церкви. Говорили только о «хороших книгах», о «хороших занятиях», где слово «хороший» означало реакционный. Когда герцогиня Беррийская через семь месяцев после смерти мужа произвела на свет герцога Бордоского, которого прозвали «дитя чуда», восторженность монархистов достигла таких пределов, что честный Ришелье подал в отставку. Его смещения, несмотря на данное честное слово, добился граф д’Артуа, брат короля и наследник трона. «Что вы хотите, – говорил король, обращаясь к Ришелье, – он строил заговоры против Людовика XVI, он строил заговоры против меня, он будет строить заговоры и против себя самого». Очень точное замечание.