Андре Моруа - История Франции

2. С одним только Людовиком XVIII Франция, вероятно, примирилась бы. Она его не любила, потому что он был порождением провала, но терпела, потому что он воплощал мир. Но вместе с ним вернулись эмигранты, представители бывшего привилегированного класса, которые «ничему не научились и ничего не забыли». Они не признавали новое общество и желали возврата к той Франции, которая была до 1789 г. После двадцати пяти лет ссылки и нищеты они жаждали мести. Во главе стоял сам брат короля, граф д’Артуа. Он гордился тем, что вместе с Лафайетом являлся тем единственным французом, который нисколько не изменился за все двадцать пять лет. В павильоне Марсан он окружил себя собственным двором, фанатичным и реакционным, требовавшим репрессий. Его сыновья, герцоги Ангулемский и Беррийский, их жены, придворные и телохранители целыми днями поносили предателей, а предателем для них был всякий, кто сражался за Францию. Повсюду, но особенно на юге царил белый террор. В деревнях под видом наказания бонапартистов грабили дома мирных жителей. Вернувшиеся из Гента требовали наказания генералов Великой армии. «Мы устроим охоту на маршалов», – с вожделением говорил герцог Беррийский. Духовенство, кроме некоторых, вызывающих уважение исключений, одобряло эти бесчинства. Конгрегация, тайное светское общество в защиту религии, восхваляло это отнюдь не христианское насилие, исходящее из павильона Марсан. «Они беспощадны!» – вздыхал Людовик XVIII. «Они» – это его брат и племянники; это женщины, ожесточившиеся от пережитого страха; это эмигранты, которые после принятия Хартии считали Людовика XVIII коронованным якобинцем. «Они» хотели заменить гильотину Конвента виселицей старого режима и упивались ужасной фразой: «Пора положить конец милосердию». «Они» – это «бешеные» правого толка, которые, вместо того чтобы засыпать кровавый ров революции, продолжали его углублять.

Антуан-Жан Гро. Портрет Людовика XVIII в коронационной мантии. 1817

3. Талейран и Фуше, услужливо согласившиеся с высылкой своих друзей, вскоре были изгнаны сами. Талейран взял на себя труд выслать из страны Фуше, который в переодетом виде отправился в Дрезден. «Хромоногий» надеялся, «бросая Фуше на съедение волкам, насытить их на некоторое время» (Дафф Купер). Но русский император возненавидел Талейрана еще со времен Вены, и его быстро заменили на посту премьер-министра герцогом Ришелье, стопроцентным эмигрантом, бежавшим в 1789 г. и вернувшимся в 1814 г. Он и за границей оставался патриотом. Это был хороший администратор, честный и толерантный, близкий к царю, который во время его эмиграции даже назначил этого француза губернатором Крыма. Талейран, в ярости, что его обманули, иронично заметил: «Герцог Ришелье? Я плохо его знаю. Мне только известно, что это тот француз, который лучше всего знает Крым». В то время герцог был предпочтительным выбором. Но и он недолго оставался на этом посту. Ему едва хватило времени подписать мирный договор, возвращавший Францию к границам 1790 г. Перед тем как разъехаться, все три государя – австрийский, прусский и русский – заключили, по предложению Александра I, императора, склонного к мистике, Священный союз, который они намеревались превратить в подобие Общества христианских народов. Людовик XVIII согласился к нему присоединиться. Английский регент отказался. Государи взяли на себя обязательство защищать религию, мир и справедливость. Александр был искренен. Остальные видели в Священном союзе скорее союзничество, чем святость.

4. В выборах 1815 г. участвовали малочисленные цензовые избиратели: на всю страну их оказалось менее 100 тыс. Аристократы и богатые буржуа старались отстранить прежде всего участников революции и заметных людей империи и создали в Париже палату депутатов из эмигрантов и мелких дворянчиков, столь же мстительных, сколь и невежественных. Людовик XVIII назвал это собрание, по его мнению слишком контрреволюционное, Бесподобной палатой. Из 402 членов 350 были ультрароялистами, «бешеными» роялистами, которые хотели чрезвычайных законов, возврата привилегий – словом, полного возвращения к старому. «Тот, кто не пережил 1815 г., не знает, что такое ненависть». Революционный трибунал возрождался под новыми именами. Сыновья жертв становились палачами. Полевые трибуналы приговаривали к смерти или к изгнанию лучших людей нации. Маршал Ней, к ужасу всей Франции и к радости нескольких светских дам, был казнен. Позднее Гизо объяснил, почему эти приговоры были несправедливы: «Император Наполеон правил долго и с блеском, его принимала, и им восхищалась и Франция, и вся Европа, его поддерживала преданность большинства, как в армии, так и по всей стране. Идеи права и долга, чувства уважения и верности были сбивчивы и во многих душах вызывали конфликт. Существовало как будто два подлинных действующих правительства, и многие умы ненароком могли запутаться в выборе. В свою очередь, король Людовик XVIII и его советники могли бы, не проявляя слабости, посчитаться с этими духовными заблуждениями…» Король должен был помиловать Нея и превратить «королевскую власть в плотину на пути кровавого потока». Возможно, он этого и хотел, ибо все его высказывания о «бешеных» звучали сурово. «Если бы у этих господ была полная свобода, – говорил он, – они дошли бы до того, что и меня отправили бы на „чистку“». Белый террор явился яркой демонстрацией того, чего не следовало делать для правильного управления страной, но Людовик XVIII, который и хотел бы вернуться к традициям Генриха IV, оказался слишком стар и измучен, чтобы сопротивляться салонным вязальщицам. [55]