Виктор Шкловский - Минин и Пожарский

Дмитрий Михайлович посмотрел вперед.

– Ну, поп Ерема, держись, – услышал он.

Это сказал один ополченец своему длинноволосому соседу.

– Новые идут, пешие.

Упало ядро, прорвало дорогу среди идущих.

Они шли, переходя в бег, вытягивая ноги по-журавлиному, падая весом всего тела на вытянутый носок.

Впереди шел седовласый загорелый человек в кованом панцире.

Свистели менуэтом флейты.

Пехота шла.

Три дня бился Дмитрий Михайлович и устал от железа доспехов, чувствовал кольчужную мисюрку на голове, и шлем, и нагрудник, и поножи, и железные перчатки, и раны под оружием. Во рту было горько.

Стреляли пушки, стреляли пищали.

Уже видны лица врагов. Вот приближается старый немец, надевая добрый шлем на седую голову.

Дмитрий Михайлович молча пошел вперед.

Он переступил через последний, тоже разбитый, щит гуляй-города и молча пошел на немцев, и молча, без крика, пошли за ним нижегородцы.

Полки рубились без крика от великой усталости.

Ударил Дмитрий Михайлович немца саблей, загремел панцирь. Прошла сабля по краю нашейника.

Падает немец, закрывает серые глаза.

Утихла музыка. Бегут.

А слева крик. Гремя железом, подскакал арзамасский дворянин.

– Дмитрий Михайлович, – сказал он хрипло, – прорвали! На вас немцев пустили, а нас потоптали. Мост строят, Дмитрий Михайлович!

– Саблю где потерял? – хрипло сказал Дмитрий Михайлович. – Еще долга будет битва!

Спускалось солнце. На Кремле часы били четырнадцатый час [1].

Берег Москвы-реки истоптан.

Весело ругаясь, из черных, хрустящих обгорелых бревен строили жолнеры наплавной мост.

Николай де Мело, монах земли Португальской, страстотерпец, иезуит, он же служка Иринарха, в белой сутане, на белом коне стоял, подымая желтой, сухой рукой черное тонкое распятие.

Кремлевская стена окаймлялась вбок бегущими дымами пушечных выстрелов, подымающимися из-под двускатной дощатой кровли, венчающей стену.

Николай де Мело чувствовал себя как жаждущий, который погрузил чашу в воду и слышит, как она наполняется со звоном.

То, о чем он мечтал в Индии, в Китае, в Москве, о чем бредил в Соловках, в обледенелом погребе, о чем молчал в монастыре у Иринарха, совершалось.

Воистину будет Москва третьим Римом, с папой-иезуитом!

Венцом бессмертной и неисчислимой славы сверкали кремлевские колокола, и колокольня Ивана Великого была как гарпун, которым прикончили кита, как копье, которым прикололи слона, и монаху казалось, что он сжимает в руке белое древко колокольни.

От Кремля тоже наводят мост. Сейчас сомкнутся два моста, как руки.

– Ныне отпущаеши, господи, раба твоего! – шептал де Мело и одновременно думал: «А жить я буду долго!»

В Кремле суетились радостные, оживленные и слабые люди. Все крыши церквей, все окна звонниц были наполнены пестрым народом.

Смотрели вниз, на сечу и на Климентовский острожек там, за рекой.

В Климентовском острожке вся земля устлана трупами.

Стояли толпой над убитыми израненные казаки.

Старик монах тонким голосом причитал перед ними, кланялся им, умолял о чем-то, любуясь собственным своим плачем.

Причитал старик по-церковному:

– Яко от вас начася дело доброе, вы стали крепко за истину и православную христианскую веру, и раны многие приемлющих, и глад и наготу терпящих, и прославше во многих дальних государствах своею храбростью и мужеством. Ныне же, братья, – плакал монах, – все то доброе начало единым временем погубить хотите…

Идут на Москву иноземные люди.

Стояли казаки, не верили они Авраамию Палицыну, знали его в таборах: был келарь троицкий в Польше послом, и присягнул келарь польскому королевичу Владиславу за то, что паны дали монастырю беспошлинную торговлю конями. И с Сапегой был друг монах, а сейчас, видно, не сговорились.

– Изыдите же на противных! – кричал монах.

Колебались казаки.

Удар за ударом принимали нижегородцы.

– Умрем, Козьма, – сказал Пожарский. – Лучше смерть, чем жизнь поносная!

– Дмитрий Михайлович, – ответил Минин спокойно, – дай мне воинов, и я инако промыслю.

– Бери кого хочешь, – сказал Пожарский.

Козьма на коне переплыл наискось Москву-реку.

Посмотрел – у Крымского двора стояли две гетманские роты, конная и пешая.

От Чертольского ручья видно было большое, стройно наступающее гетманское войско.

У закоптелой стены Белого города стояли три сотни русской конницы.

Козьма выехал к ним, примериваясь.

Закричал:

– Москва, Москва! – И повел людей за собой без сомнения.