Били артиллерией.
Повалены были дощатые щиты гуляй-городов, на боку лежали турусы, показывая переломанные колеса.
Отступали медленно, оттягивали пушки, зацеплялись опять за печные трубы, садились в погребные ямы, стреляли опять.
Кислый дух стоял от пушек, охлаждаемых уксусом.
По Ордынке и Пятницкой наступал Ходкевич, вбивая русских в землю.
Он видел, что казаки отошли за Яузу. Тогда он направил удар на острожек у церкви Климентия. После жестокой сечи над острожком поднялось польское знамя.
Тогда ожили казачьи таборы. Плохо вооруженные, полуголые люди с оружием в руках бежали через реку на врагов.
Ходкевич протискивался, как кабан через колючки, между войском Пожарского и казачьими отрядами.
Казаки отбили острожек и остановились.
«Тот, кто сражается, стоя на месте, тот побежден уже», – думал гетман, посылая венгров, пятигорцев и польские хоругви друг за другом.
Надо было прорваться по Пятницкой в том месте, где можно навести мосты к Кремлю.
Уже обозы подвигались к реке, везли хлеб и сало.
К ночи надо было быть в Кремле. Час решал судьбу боя.
Ходкевич продирался между казачьим острожком и развалинами гуляй-городков.
Он смотрел на бой со стен Донского монастыря и ждал часа, когда можно бросить последние силы, чтобы смять русских.
Бой колебался.
Приближалась музыка, знакомая и чужая, не русская и не польская – менуэт.
Ходкевич смотрел со стены.
Приближался отряд, отряд немалый – батальона два. Люди шли журавлиным шагом.
Доброе войско, треть людей с мушкетами. Впереди флейтисты, за флейтистами люди с алебардами, за алебардистами палач с черным мешком на голове и с большим мечом на боку.
За палачом два воина – один старый, седой, в шлеме, другой помоложе, в широкополой шляпе. За ними флейтисты.
В такт флейтам, мягким шагом, вытягивая ноги, полутанцуя, шли батальоны.
У реки гремел бой. На Климентовском острожке виднелось русское знамя.
Дымились вдали окопы Пожарского, его линия отступала, но все еще не прерывала связи с казаками.
Два человека – один в шлеме, другой в шляпе – поднялись на стену.
– Ясновельможный пан гетман, – начал седобородый, – мы сражались и с вами и против вас, всегда если не с успехом, то с умением. Мы знаем, ясновельможный пан, искусство хождения в ногу и искусство движения сомкнутыми ротами. Наши воины будут даже копать укрепления, если им заплатить за это отдельно.
Бой вдали казался неподвижным.
Подковой голубела Москва-река.
Серели вдали деревянные кровли над белыми кремлевскими стенами. Палец Ивана Великого сверкал золотым наперстком купола.
– Мы сражались, – сказал седобородый, – с господином Маржеретом в великий день, когда храбрецы изрубили московитов. Одежды наши были тогда кровавы. Но мы ушли, пан гетман, из Москвы. Нам дали только две короны и два жезла из единорога, двадцать золотников на воина пришлось нам, а эту кость продать трудно. Мы вели переговоры через господина Шоу с Пожарским и не сговорились.
Шмидт говорил медленно: он понимал дело – надо было тянуть, цена на помощь нарастала.
– Добыча московская, – сказал он, – делится не так, как разделили бы ее вы, господин Ходкевич, ученик принца Морица Оранского, ученик древних, победитель шведов и покровитель наук! Мы пойдем в бой, если получим долю добычи, равную с долей воинов гарнизона. После московского пожара нам заплатили, ясновельможный пан, собольими шкурами без хвостов, а шкура без хвоста подобна женщине с обритой головой. Она не может обрадовать сердце. Такая шкура также похожа на душу без тела.
Вдали, сливаясь, гремели выстрелы.
Ходкевич смерил полуостров Замоскворечья взглядом. Русские еще держались.
Со стен кремлевских нельзя было достать русские тылы.
Лавы – от казачьего лагеря в сторону острожка – были пусты.
– Я принимаю предложение воинов, – сказал он. – Слово мое крепко. Расплата вечером. Русские стоят сейчас между вами и платой. В бой бегом!
И он еще раз взглянул на дальний русский фронт.
Полами раздували русские огонь в жаровнях.
В жаровнях калились ядра.
Дымили жаровни, пахло баней.
Пороховой дым не проходил. Кислый пар уксуса смешивался с горьким пороховым дымом и с запахом московской пыли.
Стояло войско нижегородское крепко. Вперед идти было нельзя, назад отступить было нельзя.
Пушкарь рядом с Дмитрием Михайловичем поднял дуло мортиры, заложил порох, забил сухими тряпками, на сухие тряпки положил мокрые, забил туго, на мокрые тряпки клещами опустили ядро – пушка вздохнула паром, потом ахнула, прыгнула назад и послала каленое ядро.
Читать дальше