Артистам хлопали до третьего пота.
Под конец Митрий выигрывал на ливенке специально к этому разу выученную революционную песню «Вихри враждебные веют лад нами», и все расходились довольные. И сам он шел к своей Наталье, сбив на затылок фуражку.
И дома все ладно шло. Когда домой пришел из плена, Архипка долго не признавал и тятей звать не хотел, а теперь и не отгонишь. Парень еще в школе не бывал, а уже так читает-рубит, иной до старости так не научится. Слушал его Митрий, подперев щеку, и хорошо ему было.
Но чаще Митрию приходилось в апрельскую водополицу верхом на лошади целыми сутками мотаться по волости, собирая с мужиков обложения, договариваться, чтобы деревня послала в счет гужевой повинности подводы. Сделать это было нелегко. Обычно на деревенском сходе поднимался галдеж, который ничем нельзя было унять, кроме как терпением. Митрий знал: пока мужики не выговорятся, не выскажут свои обиды, напоминания, кто когда ездил и за сколько верст, в какую погоду, — ничего не решится. Обычно уже где-то к утру забирался Митрий в седло и, качаясь от недосыпу, ехал в Тепляху. Однажды, заснув, свалился с лошади, и та долго тащила его по насту, ободрав в кровь щеку.
Митрий стал замечать, что Зот Пермяков всегда дает ему непомерные задания: направить на гужевую повинность из деревни Гуси семь лошадей, а там всего-то их девять. Попробуй уговори мужиков.
Бесхитростная душа Митрия, натыкаясь на углы и шипы, страдала и кровоточила. Все, что касалось его самого, он молча терпел, но когда Пермяков не записал в казначейские книги двадцать золотых десяток из привезенных Митрием шести тысяч рублей контрибуции и не взял контрибуции с Сысоя Ознобишина, вползло нехорошее предчувствие, словно сам он деньги эти взял себе. И в прежнюю его радость вкралось беспокойство. Жизнь, казавшаяся спорой и ясной, заузлилась. Беспокойство чувствовалось и раньше, но он не обращал внимания. А сейчас знал, отчего оно, и не мог стерпеть.
— Ты что это, Зот, творишь? У старика Ямшанова вожжи последние отобрал, фунт сахару отнял у Анны Федорохи, а Сысоя оберегаешь? В народе, смотри, будут думать, что Советская власть не больно хороша, грабит мужика.
Зот не прятал свои бессовестные глаза: знал, как можно сбить с Митрия задор.
— Не шуми-ко, не шуми, — сказал он, — иди-ко сюда. Уж молчал бы. Совецка власть, Совецка власть. Ты что о ней пекошься? Знаю я. Вон когда за Харитоном Карпухиным отряд товарища Солодянкина-Спартака гонялся, так кто его укрыл? Я, скажешь? Ты его, Митрий, прятал. А за это Совецка власть тебя по головке не погладит, а пужнет. За это, знаешь, шесть золотников получить можно. Не поглядят, что больно ты начитан.
У Митрия пересохло во рту. Вон он как все повернул, вот уж бессовестный, так уж бессовестный.
— Так я ведь не знал, что он у меня в ларе сидел.
— А Совецка власть смотреть не станет.
Митрий сник. Заботы, поездки, все, чему с увлечением отдавал он себя, теперь его вдруг утомило. Ему вдруг показалось, что простым, никуда не сующимся человеком быть легче и лучше. Ни тем ни другим не перечить, а жить и жить. Он с привычной старательностью исполнял свои дела в волисполкоме, но уже не было в нем той пылкости. Он боялся чего-то.
По ночам Шиляев не мог утишить взбаламученную душу. Теперь ему в волисполкоме против Пермякова слова не скажи. А Пермяков творит не знай что. Значит, и он, Митрий, творит, потому что он с ним рядом. Но что тут поделаешь? Унылая отрешенность овладевала Шиляевым. Слушая, как безголосо хрипит на улице ветер, скрипят немазаные ворота в лужке, как оглушительно падают из рукомойника в ушат капли, чувствовал порой такую же бездомную, как в плену, тоску. Думал: хода нет, стережет его все время чем-то недобрый глаз.
Потом мерцала слабая надежда. Может, съездить в Вятку к Капустину и рассказать как на духу все. Будь что будет. И вроде веселело на душе. Замечал, как плывут в небе стайные птицы, как брыкливым жеребенком-сеголетком резвится Архипка.
Наталья чувствовала, что он не спит. Прижималась к нему горячим телом, уговаривала.
— Не береди ты душу, Митя. Плюнул бы на всю маяту. Ночь в полночь не спишь, гляди, как извелся.
Он с тоской обнимал ее. Вдруг последнюю ночь дома, поди в острог. Вздыхал: «Как да оплошно я это сделал, Харитона Васильевича отпустил. Дак ведь слово он мне дал, что повинится, придет. Не успел, поди?»
При свете мысли прояснялись, становились трезвее. Вставал он рано и, по-журавлиному высоко поднимая ноги, шел в волисполком нарочно окольной дорогой. Вокруг была настоящая весна. И хоть утренник еще пробовал стеклить лывы молочным ледком, бубном ревел в буераке ручей. Напоенная полыми водами, хмельно гуляла мутная речушка Тепляха. За ней в ольшанике сзывал отдохнувшую стаю гусь-кликун.
Читать дальше