Владимир Ситников - Горячее сердце. Повести

— А вот и мы, — объявила Антонида, и с этого момента вокруг Филиппа засуетилась, называя его десятком ласковых слов вроде «дитятко», «золотко», «жданой» и «милой», сухонькая женщина с загорелым, светлоглазым лицом, мать Антониды Дарья Егоровна. Она смотрела на Филиппа с боязливым обожанием, как будто он был бог знает кем. А впрочем он и мог показаться таким. Не только шашка и револьвер. Филипп — отчаянная голова, не побоялся отобрать две комнаты у самого господина Жогина, а потом засадил его в тюрьму. Откуда только что брали эти бабьи языки? А теперь еще и Маня-бой совсем сдурела: в приюте заместо Жогина. А ведь большевикам не долго осталось шиковать, скоро придет им каюк. Сам епископ Исидор сказал в проповеди до того, как его посадили: «Житья большевикам осталось шесть недель». О чем люди думают? И парень-то видный, здоровый — кровь с молоком. Жалко, если такой погинет. И Тонька ополоумела...

Мать старательно прикрыла занавески на окнах: пусть не видят гостя досужие взгляды, с опаской посмотрела на мужнины голицы и шубу: «Ох, будет нам, коли узнает».

Филипп собственноручно поставил на стол самовар. Это был заслуженный самовар — весь в каких-то медалях, солидный и добродушный, как отставной генерал.

Пили чай, и мать Антониды все рассказывала о том, что дочь у нее не балованная, жила в нужде и голоде, работящая, рукодельная: к шитью приучена.

Это похоже было на сватовство, и Филиппу было не по себе.

Явилась Антонида в обстиранном своем платье, и ему стало сразу легче. Она умылась студеной водой, и щеки разожгло румянцем.

— Брось ты, мам, — сказала Антонида, и Дарья Егоровна послушно умолкла.

Напившись чаю с ржаными сухарями, самовар убрали, и Филипп с Антонидой по-прежнему остались за столом. Они сидели и смотрели друг на друга. Мать ушла, чтобы не мешать им так сидеть. То Антонида свернет трубочкой клеенку и взглянет на него, то он оторвет взгляд от своих пальцев и долго-долго смотрит ей в глаза. И от этого почему-то кругом идет голова. И это настолько приятно, что Филипп мог бы сидеть так не одну неделю. Сидеть, царапать ногтем клеенку, прирученно улыбаться, а потом опять заглядывать в Антонидины бездонные глаза.

Теперь Филипп был согласен с господином Флауэром: есть магнетизм. В глазах Антониды определенно магнетизм этот был, и зря говорил Петр Капустин о том, что магнетизм на свете не существует.

Едва Филипп вошел в квартиру, как на пороге возникла Ольга Жогина. Он онемел от неожиданности. Она была в том же черном, звездно сияющем платье с полуоткрытой грудью.

— Здравствуйте, Филипп, — она искательно улыбнулась. — Что же вы не приглашаете даму? Как вы тут живете?

— Куда приглашать-то? Вот табуретка, — и поставил ее ближе к Ольге. «К чему она пришла? Уж явно неспроста».

Она не села. Она приблизилась, оперлась о притолоку. Ну и платье это было! Не видно, а обо всем догадаешься. А она нарочно с таким расчетом стала, чтоб видел всю ее, облепленную этим платьем.

Филипп переглотнул: во рту вдруг пересохло, отвел в сторону взгляд.

— А я вспомнила, — так же маняще улыбаясь, сказала она. — Вспомнила, как мы в детстве играли с вами, Филипп, Помните? В лошадки. Веселое время.

— Как не помнить, — проговорил он сдержанно. В памяти возникло, как он, лохматый, в серых валенках стоит перед недоступно сияющим паркетом, а по нему мчится вся в белом, как бабочка, девчонка с кукольными волосами, ставшая потом его долголетней мечтой.

— Я думаю, почему люди, когда взрослеют, будто покрываются корой. Они уже не так искренни и непосредственны. Они все скрывают друг от друга. А как хорошо по душам поговорить. Пойдемте к нам. Я сегодня одна, мы вспомним детство: о, каким вы были быстрым скакуном. Это была самая первая радость от быстрой езды.

Лицо у нее было милое, открытое, тенистые ресницы таили заманчивый блеск глаз. Только гибкие брови вздрагивали, выдавая тревогу.

Он наклонил упрямо голову. Нет, что-то слишком добра была Ольга, слишком неожиданно добра.

— Мне и здесь хорошо, — сказал он. — К вам я не пойду.

— Ну, вы же добрый, Филипп, добрый и сильный, а делаете вид, что вы жестокий, злой. Не надо. Ну, давайте поговорим.

— Говорите. Я тоже все помню. И в лошадок играли, помню, и яички из гнезда я добывал, и как ногти мои вам не поглянулись, и...

— Ну что вы. Это так, Я была взбалмошной глупышкой, — сказала она и подошла совсем близко. Свет не горел. Они теперь стояли, опершись на косяки, и разделяло их только окно. Ольга первой медленно протянула руку. Коснулась Филиппова плеча. Легко. Словно погладила. А он ощутил это прикосновение, как ожог. У него дрогнули руки, но он не дал им подняться.