Фаина Гримберг - Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин

— «Возгорятся войны и смуты великие, но чем более напрягаться станет змеище, тем многоглавее возникнет противу него рать верных. И свергнут чудовище и затопчут служителей его во прах... Солнце воссияет тогда с небес в блеске новом и осушит землю, упитанную слезами и кровью. Всех Злых лики омрачатся печалью, а Добрые возрадуются и возвеселятся. И приидут от востока и запада и севера и юга и возлягут в царствии Божием, — и царствию их мира конец прописан в книге за семью печатями...»

— Дале пойдёт иное, — прервал дед Иван чтение.

И долго, долго толковали вполголоса о «змеище» и о «временах мирных». И не водка, не брага, не пиво — деревянный ковш с водою стоял перед собеседниками на столе...

— Вот ужо, как потемнеет, мы с тобой, Офонюшка, звёзды будем считать, — говорил дед. — Я-то их, почитай, всё уж пересчитал...

И видится, представляется Офонасу город... Огромные белые красивые домины утопают в деревах роскошных — купами. Во всём и повсюду, куда ни оглянется Офонас, что-то новое видит, и в то же самое время недостаёт чего-то старого, знакомого... Музыка где-то играет, накры да гусли да трубы... Песни поются... Парнишки на площади светлой бегают, веселёшеньки... Что это? Ондрюша меж ними! Да нет! Не Ондрюша это. А приглядишься — Ондрюша самый и есть! И город-то походит на Тверь, а всё-таки не Тверь...

— Помнишь, в книге ты читал о чудовище? — спрашивает дед Иван, невесть откуда вдруг явившийся.

— Помню! — отвечает Офонас. — Да ведь это я недавно, дедушка, читал!

— «Недавно»! — передразнивает дед и усмехается. — Нет, друг мой, давно... Это ещё в другом мире ты читал. Вот когда, друг ты мой! Ты ведь всё это время проспал, а на хорошую-то пору как быть и поднялся... А чудовища-то того трёхглавого уничтожили... Все и бесы его исчезли с лица земли... Теперь уж царствие Божие наступило... Теперь уж...

Встряхнулся Офонас, опомнился. Никого. Ни деда, ни города мудрёного. Ясный майский вечер потухает. Ушёл Офонас от деда Ивана за городские ворота. Идёт куда глаза глядят. Тёмные густые облака заносят небо со всех сторон. Ветер поднялся и зашумел по лесу.

Офонас шёл по узкой лесной тропинке, густо позаросшей травой, под нависшими ветвями старых сосен и елей. Ночь тёмная, без месяца, без звёзд, уже наступала, а ответ на многие и многие вопросы всё ещё не давался. Голова болела от усиленных, напряжённых дум; усталость подкашивала ноги, сердце билось редко-редко, но мерно и тяжело, будто меру некую отбивало тоскливую. Дыхание перехватывало то и дело...

Стал дождь накрапывать; в лесу тени сгущались всё более и более и наконец слились в одну мрачную тень и затопили собой всё лесное царство... А всё не выходил, не сыскивался ответ... Не идёт — бежит Офонас... Дождь мочит его и пронизывает насквозь, колючие ветки сосен хлещут ему в лицо, бьют в грудь, рвут шапку с головы... Деревья словно бы остановить хотят... Ветер страшно гудит, ревёт по лесу и стонет в ветвях сосен и елей... Сквозь шум, сквозь свист и завыванье бури блазнится Офонасу детский крик, далёкий, слабый. Ондрюша?.. Этот крик отдаётся в ушах, отдаётся в сердце, в голове, и мучит, и терзает до истощения сил, до отчаяния, до одуряющей боли. Воображаемый крик... Офонасу чудится, будто гонится за ним некто, хватает рукою страшною... Нет! Невмочь!.. Стонут деревья, треск расходится по лесу... Офонас измучился, обессилел — и валится бесчувственный на груду сухого хвороста под старою елью...

Этот последний пароксизм оказался нежданно целительным. Офонас вконец опомнился. К деду Ивану явился глядящий сумрачно, однако уже земной, с тоскою-мукою, как бы изжитою... Заговорил хмуро, по-земному, попросту, о деле, о дядьке Петряе, что не желал никак ссужать Офонаса деньгами. Прежде Офонас николи не езживал сам или с чужими, всегда со своими, с роденькой, младшим среди старших. Возможно было понять легко, отчего Петряй не даёт ему денег. Всегда Офонас бывал послушливым, но никогда ещё не являл ни смётки, ни хватки. Мало могло быть надежды на его возвращение с дорогим, хорошим товаром. Офонас мог бы и сам понимать мысли дядьки, но, одолеваемый нервическим эгоизмом, всё бранил его, всё твердил в уме своём упорито: «Пёс!.. Пёс псом!..» С этим твёрдым решением Петряя не давать денег примириться не имело сил никаких всё существо Офонасово; он чуял нутром: путь, неведомый далёкий путь — единое спасение телу и душе. А ежели не будет пути, пропадёт Офонас, душа канет в тенётах безумия; тело изведётся, водкою ли, тоскою ли, гонящей в самый мраз вечерний, ночной — на улку — помёрзнуть хмельным, сгинуть. А ведь он не хотел умирать...