Станислав Десятсков - Когда уходит земной полубог

Вице-канцлер приказал незнакомцу (то был Пётр Меер, слуга-немец, привезённый в Петербург ещё покойной женой Алексея) немедля позвать царевича в дом.

Неизвестно, о чём думал царевич, переступая роковой порог: ведь хотя Алексей и не принимал прямого участия в большой русской политике, но от Меншикова и господ сенаторов, со многими из которых он был в дружеских отношениях, он наверно знал о враждебном отношении Габсбургов к усилению могущества России на Балтике. Так что царевич ведал, что он переступил сейчас порог дома недруга его страны. Впрочем, ещё отъезжая из Петербурга, Алексей знал уже, что едет не на свидание с отцом, а бежит под защиту недоброжелателей Петра.

По дороге, в четырёх милях за Митавой, он встретил тётку, царевну Марью Алексеевну, возвращавшуюся из Германии, и объявил ей, что едет к батюшке. Но, ведая, что тётка была дружна с его матерью Лопухиной, осмелел и полупризнался:

— Я уже не знаю, буду ль угоден отцу иль нет, я бы рад куда спрятаться!

Тётка, по её позднейшему признанию, сказала жалостливо:

— Куда тебе от отца уйти, везде тебя найдут!

И стала выговаривать, что царевич совсем забыл свою мать-монахиню: не написал ей ни одного письма, не прислал посылочку.

— Да я и писать ей опасаюсь! — забормотал царевич, испуганно оглядываясь по сторонам, хотя обе кареты стояли одни на пустынной дороге, а сами они отошли для разговора на лесную поляну, подале от слуг.

— Вот и зря всего опасаешься! — разгневалась тётка. — А хотя бы тебе и пострадать за мать — ведь за мать, не за кого другого!

Но царевич замахал руками:

— Что ты! Что ты! Я писать ей боюсь! — И затем добавил с холодной рассудительностью: — Да и в чём прибыль, что мне беда будет, а ей пользы никакой!

Эта холодная рассудительность удивительно сочеталась в царевиче с великой слезливостью. Более того, многие обманывались, видя за слезами только слабого, жалкого человека и не замечая натуру холодную и эгоистичную, способную рассчитать свои личные интересы далеко вперёд. Причём ежели Пётр не отделял свой личный интерес от интереса России (другое дело, как он его понимал), то наследник если и думал о России, то только как о своей вотчине, которая находилась пока, к сожалению для него, под опекой отца. Но отказаться от этой вотчины и уйти в монастырь Алексей никогда не собирался. Поэтому как только у Екатерины родился сын Пётр и появился, следовательно, ещё один прямой наследник, царевич через Веселовского, приятеля Кикина, вступил в тайные сношения с графом Шенборном.

— Поезжай в Вену, к цесарю, там не выдадут! — сказал ему Кикин твёрдо, вернувшись из Австрии, куда слетал по поручению царевича.

И вот царевич Алексей перешагнул ныне порог, до которого он был ещё просто путешественником, и предстал в кабинете вице-канцлера беглецом и перебежчиком. Даже Пётр плохо знал своего сына и потому сам вызвал его за границу, не помышляя, что царевич может решиться на прямую измену. Петру скорее всего казалось, что царевич вообще не способен ни на какое решение по своей природной слабости.

«Однако слабый человек способен, когда его припрут к стенке, на такое коварство, которое другому и в голову не придёт!» — вот о чём подумал, наверное, граф Шенборн, принимая в столь поздний час царевича Алексея в своём кабинете.

— Я пришёл сюда просить императора, моего свояка, о немедленном покровительстве и спасении моей жизни! — с порога заявил царевич. И как был в мокром чёрном плаще, рухнул в кресло и зарыдал. — Меня хотят погубить, меня и моих бедных детей хотят лишить престола... — с трудом разобрал Шенборн бормотание царевича, прерываемое плачем.

— Успокойтесь, ваше высочество, здесь вас никто не обидит! Встаньте и позвольте, я сниму с вас этот мокрый плащ.

Всё это время в голове Шенборна вертелась навязчивая мыслишка, что проклятый плащ попортит узорное кресло работы славного Буля. Мыслишка эта мешала сосредоточиться на великих перспективах для австрийской политики, которые открывались с появлением царевича. Наконец Шенборн овладел ненавистным плащом и передал его слуге, но здесь царевич, к его ужасу, вскочил и стал бегать по драгоценному персидскому ковру, оставляя грязные мокрые следы от башмаков. Теперь мысли графа сосредоточились на ковре.

— Я ни в чём не виноват перед отцом, — как бы сам с собою разговаривал царевич. — Согласен, я слабый человек, но таким воспитал меня Меншиков. Здоровье моё с намерением расстроили пьянством. Теперь, говорит мой отец, я не гожусь ни для войны, ни для правления...