Станислав Десятсков - Когда уходит земной полубог

И хотя Иван Степанович и вида не подал, что не согласен (да и как он мог сразу не согласиться, ежели только что жаловался царю, что казаков от землицы в походы отрывают), но про себя порешил, что никак царёв указ не исполнит.

«И откуда в царе ко мне такая холодность — не иначе как новый какой донос обо мне в Москву дошёл!» — размышлял Иван Степанович в течение всего совета, нет-нет да и поглядывая на Петра.

После совета гетман дождался, пока выйдет от царя первый комнатный Гаврила Иванович Головкин и подъюлил к вельможе, который был ныне в явном фаворе.

Иван Степанович прекрасно ведал через своих верных людишек при царском дворе, кто из вельмож идёт в гору, а кто в болото катится. По всему видно сейчас, что Головкин, хотя ещё и не занял место покойного канцлера и был подканцлером, подмял уже под себя весь Посольский приказ. А Посольский приказ ведал в Москве сношениями с Украиной и был для Мазепы наиважнейшим, поскольку через него шли все доносы на гетмана.

Посему ни с одним из царских вельмож, даже с самым светлейшим, Мазепа не был так льстив и учтив, как о Гаврилой Ивановичем. Он рассыпался перед ним в таких высокопарных комплиментах, словно вновь стал покоевым польского короля Яна Казимира, при котором Мазепа начинал свою службу. Был он тогда молод, хорош собой и подписывался Ян, а не Иван Мазепа, и по успеху у придворных дам тягался с самими Потоцкими и Вишневецкими.

Но затем судьба зло подшутила: из-за дамы он жестоко и пострадал. Один знатный пан застал его со своей молодой жёнкой и повелел своим холопам вывалять его в дерьме, привязать к лошади, головой к хвосту, и пустить в Открытое поле. После того случая Мазепу с позором удалили, от королевского двора и оказался он в Запорожской Сечи, где скоро превратился из Яна в Ивана.

Но прошлое наложило свой отпечаток на характер Мазепы: ему ничего не стоило в нужный час превратиться из заслуженного грозного гетмана в самого льстивого царедворца.

— Господин канцлер, осмелюсь занять у вас минутку вашего бесценного времени! — Гетман первый поклонился Головкину и приложил руку к сердцу.

Гаврила Иванович, который по своему характеру в общем-то был человек простодушный, несколько смутился от такого приветствия: с одной стороны, приятно, когда тебя величают канцлером, но с другой — он всё же пока управляющий делами, а не правитель Посольского приказа и посему подканцлер, а не канцлер.

Но сколь приятно звучит из уст такого могучего и заслуженного вельможи это сладкое слово — канцлер!

И, поддавшись дружескому чувству к старому гетману, Головкин вдруг ляпнул в простоте душевной:

— Ах, Иван Степанович, Иван Степанович! Не бережёшься ты, батюшка! Снова на твою голову донос свалился!

— Кто же сей злодей доносчик, знаю ли я его? — Мазепа решительно подступил к подканцлеру. Но тот уже сообразил, что сказал лишнее, и роток на замок!

Впрочем, к каждому замку можно подобрать золотой ключик, и гетман разыграл горькую обиду:

— Что же, Гаврила Иванович! — переменился он на глазах. — Коли ты по старой дружбе боишься поведать мне самую малость, явлюсь сейчас к самому государю, упаду ему в ноги и попрошу казнить или миловать. Думаю, надёжа-государь меня, невинного, простит, а злодея доносчика с головой мне выдаст!

«А старый лис прав-таки, — подумал Гаврила Иванович. — Государь из-за одного почтения к преклонным годам гетмана опять милует, а я в прямых дураках окажусь! Да и злого недруга при дворе заимею!» И подканцлер решился, взял Ивана Степановича под локоток и отвёл в оконную нишу. Там прошептал на ухо:

— Запорожец один к нам пожаловал. Байки сказывает, что видел какого-то твоего посланца, монаха-чернеца, в турецких Бендерах и сам слышал, как он с греком Згурой шептался весьма громко. И имя твоё, Иван Степанович, там летало. А в конце той беседы вручил сей монах от твоего имени Згуре некое письмецо. Понимаешь?

Мазепа изобразил недоумение, и Головкин, жалея простодушного гетмана, стал ему растолковывать, яко младенцу:

— Грек сей человек не простой, служит оный Згура толмачом в турецком посольстве, что едет сейчас через Речь Посполитую к Станиславу Лещинскому, которого шведы польским королём кликнули! Теперь понимаешь, кому он твоё письмецо передаст?

— Какое письмо? Не писал я никаких писем и никаких чернецов и греков в Бендерах не ведаю! — замахал руками Мазепа. — Опомнись, Гаврила Иванович, опомнись! Разве я своему государю изменник?! А что запорожцы злобу на меня таят, так за то, что я их воровские обычаи вывожу и заставляю их жить по-христиански, а не по-язычески! О том вся Украина знает! — Гетман даже старческую слезу пустил.