Константин Федин - Костер

Новое поколение — это и Павел Парабукин, тульский инженер, совершенно непохожий на Алексея Пастухова рыжеволосый парень, ясный как день, прочный и прямодушный. Это и племянница его, дочь Извекова и Аночки, Надя. Появившись во второй книге романа, она надолго притягивает к себе внимание. Ей как бы суждено слить, примирить контрастирующие натуры и образы жизни отца и матери, людей столь непохожих профессий. Надя первой прокладывает «мостик» к волнующим словам «Ясная Поляна», этому, по словам Константина Федина, «сердцу России», которому в романе отводилось место идейно-нравственного (да и сюжетного) центра, своеобразной точки отсчета, мерила уровня гражданственности персонажей.

К молодому поколению принадлежит и носитель новой фамилии — тот, с кого начинается роман, крестьянский сын Матвей Веригин. В этом образе писателю зримо удалось раскрыть процесс превращения обычного парня в русского советского солдата. Мы не видим еще Матвея в деле, в бою, но то, каким образом с него спадает будничный и не во всем, может быть, симпатичный облик ухаря-шофера, при выгодном хозяине, кичащемся своим диковинным «кадиллаком», — напоминает высказывание Алексея Толстого: «В русском человеке есть черта: в трудные минуты жизни, в тяжелые годины легко отрешаться от всего привычного, чем жил изо дня в день». И относится это не только к Матвею Веригину, но почти ко всем действующим в романе лицам. Жаль, что за оговоркой «почти» просматривается не кто-нибудь, а сам Александр Владимирович Пастухов.

Критика уже отмечала особую роль Пастухова в последнем романе трилогии. В «Первых радостях» он почти неотделим от Цветухина, а в «Необыкновенном лете», напротив, находится как бы в особом положении антипода едва ли не всем лицам и политическим силам — настолько велико его стремление сохранить независимость (оказавшуюся, естественно, мнимой) от каких-бы то ни было действий, решений, связей.

А вот в «Костре», особенно во второй его книге «Час настал», драматург Пастухов явно выдвигается в центр, повествования.

Почему? Однозначно ответить невозможно, но наиболее близким видится мне следующее объяснение. В отличие от всех остальных Александр Владимирович продолжает оставаться для читателя прежде всего, но, впрочем, и для себя самого — личностью не определившейся. Он не совсем тот, за кого себя выдает. Даже самому себе. Его худшие черты, когда-то принятые им на вооружение и развитые, — эгоцентризм, умение заслонить себя от крупных волнений, дар приспосабливаться — постепенно и прочно заслонили многое хорошее в этом человеке. В минуту жизни трудную он сам признает это: «Он с наслаждением перевинтил бы в себе винты, на которых держалась его жизнь. Но их заела ржа».

Рубеж июня 1941 года стал для Пастухова началом переломки, перестройки, мучительной переоценки собственной жизни и попытки нравственного возрождения. Показать столь сложный процесс в душе немолодого человека — это ли не задача для художника?

Поначалу Александр Владимирович представлен прежним Пастуховым. Его самохарактеристика — «человек физиологический» — развернута в полную меру. С нескрываемой иронией описываются дачные заботы по устройству какой-нибудь клумбы, дача — это явно его слабость, его детище, не потому ли, как остроумно заметил критик М. Кузнецов, что на этой даче, в этом роскошном саду «все чуточку (самую чуточку!) напоминает миниатюрнейшее имение…». Сюда же можно отнести и его хлопоты вокруг постановки своих пьес, его позерство, вернувшуюся былую барственность, тщеславие — словом, все то, что Алексей определил как «цельный характер».

Но «цельный характер» оказывается не вовсе окостенелым, омертвевшим, не вовсе порабощенным своими привычками, комфортом, «светским» браком с неглупой, злой и очень хорошо знающей, чего она хочет, Юлией Павловной.

Пришедшая на землю русскую беда не может оставить Пастухова равнодушным, более того, не может не изменить. Вообще-то он всегда был крупнее собственного поведения и образа жизни — это заметно еще в первых романах: Александр Владимирович словно пригибается и съеживается, чтобы влезть в свой образ. Теперь же порою хочется поспорить с автором: неужели при всех своих недостатках Пастухов все же таи мелок, каким проявляет себя в первые дни войны? Конечно, не только он не сознавал тогда масштабов трагических событий, но его легкомыслие, поглощенность собственными делишками — просто вопиющи!

Странное дело! Цветухин тоже, казалось бы, не изменился, он верен себе во всем — и в коньячке, и актерском самолюбовании, даже в удалом (увы, ресторанном) поцелуе, какой он пытался навязать Аночке. Но к нему не испытываешь той смеси досады и порою презрения, что к Александру Владимировичу. Вероятно потому, что, кому много дано, с того много и спросится. Цветухин куда проще и естественнее давнего приятеля. Его позерство как-то по-детски чисто. Вот в хаосе бегства, в страшный день 22 июня он горделиво размышляет о том, как спасет Аночку: «…она по-настоящему узнает его, Цветухина! Он вырвет ее из этого хаоса. У него достаточно мужества. Вот все бегут, мчатся, не помня себя. А он идет уверенным шагом. (…) Величаво, пренебрегая опасностями. Пусть все смотрят» и т. д. И хотя авторская ирония вдобавок усугубляется тем, что не Цветухин Аночку, а она спасает его, по-человечески Цветухин близок и понятен, хотя и немного по-стариковски смешон. Он никогда и нигде не искал выгоды. Он легко и просто находится там, где большинство. Пастухов почти всегда держится наособицу. Федин подчеркивает различие Пастухова и Цветухина и тем, в каких разных местах и условиях встретили они первый день войны.