Михаил Старицкий - Молодость Мазепы

— Не за каждым, Орыся, а только за ним… такая мне «нудьга» без него, такой сум…

Девушка замолчала и печально поникла головой.

— Так, значит, таки «покохала»? — произнесла серьезно Орыся.

— Не знаю, голубко, а только знаю, что умру я без него. Теперь вот, я как глухая и как слепая стала… Знаешь, Орысю, и смотрю я — и ничего не вижу, и слушаю — и не слышу ничего… И будто я уже не я, словно тут в средине порвалось что-то., и будто все, что кругом меня, так далеко-далеко, и слышу я, и вижу его, как сквозь воду, а в сердце так тяжко, так сумно… Все згадуется его «мова», его голос…

Девушка замолчала и затем продолжала снова, устремляя на Орысю свои бесконечно печальные глаза.

— Ох, Орысю, зачем же Бог занес его на наш хутор? Баба говорила, что то счастье мое привело его, а оно вышло не счастье, а горе, «непереможне» горе.

Слова Галины тронули до глубины души сочувственное сердце подруги. Орыся устремила на Галину пристальный взгляд и глубоко вздохнула. Теперь она была мало похожа на прежнего, хотя и мечтательного, но веселого и жизнерадостного, как дикая козочка, ребенка. За это время она и похудела, и побледнела, горе и печаль сделали ее сразу взрослою, но от этого ее бледное личико сделалось еще прелестнее. Большие, темные глаза ее глядели бесконечно печально. Она больше не плакала, она тихо и незаметно вянула, как маленький полевой цветочек, забытый на скошенном поле.

У всякого при взгляде на это бледное, молодое существо сжималось от жалости сердце, и Орыся почувствовала необычайный прилив нежности к бедной подруге.

— Ох, ох! — вздохнула она, — да ведь он не ровня тебе, Галичка, ведь он вельможный пан… шляхтич!

— Так что же с того, что шляхтич? Он наш православный, он с казаками за одно, Орысю! Да вот и дид, и кошевой Сирко говорили: как бы побольше таких!

— Так-то оно так, Галичка, — продолжала раздумчиво Орыся, — может, он вправду славный лыцарь, да ведь все-таки он не ровня тебе.

— Не ровня, — повторила печально Галина, — что ж, я сама знаю, что я бедная, глупая дивчина, а он такой разумный, такой «зналый», такой пышный… Да ведь я сама ему о том говорила, а он сказал, что любит меня, что жалеет меня, как никого на свете… А ведь он не стал бы обманывать меня.

— Гм… так значит таки говорил, что любит, а про сватов ничего он тебе не говорил? — произнесла значительно Орыся.

— Нет, а что?

— А то, что если казак дивчину вправду любит, так сейчас про сватов говорит и засылает их.

Галина ничего не ответила. Несколько минут обе девушки молчали. Наконец Галина произнесла робко:

— Орысю, а вот же ты говоришь, что Остап любит тебя, почему же он не засылает сватов?

— Эт, нашла что вспомнить! — вскрикнула досадливо Орыся, — знаешь, говорят люди, и рада б душа в рай, да грехи не пускают, он бы и сейчас сватов прислал, да батько…

— Что?

— Не хочет отдавать меня за него, да и баста.

— Почему?

— А вот тоже потому, что он мне не ровня! За посполитого, мол, ни за что не отдам дочку. А какой он посполитый!? Не был он посполитым. Его батько вместе с гетманом Богданом ойчизну боронил, казацким хлебом жил, на войне и голову сложил, а его сына теперь не хотят в реестры занести. А все потому, что теперь такие собаки старшинами поставлены, что кто им «на ралець» добрый гостинец принесет, того и в реестры заносят, а кто не хочет козацкой спины для поклонов гнуть, того в поспольство возвращают! Эх! — вскрикнула она, вырывая сильным движением из «терныци» горстку конопли, — кажется, взяла бы рогач, да и пошла бы бить сама таких харциз!

С этими словами Орыся принялась выколачивать с новым остервенением свою коноплю; пух и кострица полетели целым столбом из-под рук раздраженной девушки.

Галина также вытянула и свою коноплю и начала ее выбивать по примеру подруги. Несколько минут никто из них не произносил ни слова.

На току раздавался мерный стук цепов, слышно было, как гельготали где-то гуси и утки, издали доносилась звонкая перебранка двух молодиц.

Наконец Орыся свернула свою коноплю, взвесила ее на руке, произнесла с хозяйским видом: «Славная «плоскинь!» и положила ее к другим таким же жмутам, лежавшим на прызьбе; затем она взяла новый снопик из прислоненных к стене конопель и принялась снова за работу.

— Так значит, Орысю, если не ровня, так уже и любить не может? — спросила наконец Галина.

— Как кто, — ответила, не отрываясь от работы, Орыся, — по-моему — казак ли, попенко или дьяченко, а хоть бы и посполитый, лишь бы по сердцу пришелся, а так — в кунтуше ли он ходит или в свите — мне все равно. Уж если батько упрется, — продолжала она, энергично стукая доской, — так я и уйду, ей-Богу! Не пойду я ни за попенка, ни за дьяченка, а и в «дивках» свековать не хочу! Все это люди себе на горе повыдумали, а по-моему, перед Богом — все равны, что купец, что посполитый, что вельможный пан! Вот паны на это иначе смотрят: если пан гербовый, шляхетный, так он на других людей все равно как будто на нечисть какую смотрит. Паны, видишь, совсем особые люди.