Мария Голикова - Зима с Франсуа Вийоном

Жан-Мишель сжал губы, помедлил секунду — и дал сдачи. Этого никто не ожидал; Фабрис повалился навзничь, друзья его подхватили. Обретя утерянное равновесие, Фабрис взревел, выхватил кинжал и замахнулся на Жана-Мишеля, но неожиданно получил по лбу тяжёлой скамьёй и снова свалился на пол, на этот раз без чувств. Жан-Мишель с недоумением уставился на эту скамью, не понимая, как она вдруг оказалась в воздухе.

— Всем доброго дня, — поздоровался Анри, опуская скамью на пол. — Или кто-то ещё хочет попытать счастья? Уложите его поудобнее, — посоветовал он, кивнув на Фабриса, и повернулся к Жану-Мишелю. — Я как раз проходил мимо, решил погреться. Поздравляю тебя, мой друг, это был хороший удар! Фабрис сам напросился на него своей грубостью и необузданным нравом. Он оскорбил тебя, так что теперь вы квиты, — добавил он с нажимом и оглядел присутствующих. Реми, Люк и Дидье угрюмо смотрели на него и молчали.

Жан-Мишель вытянул шею и осторожно поглядел через стол на Фабриса, валявшегося на полу. Тот пошевелился и пробормотал что-то нечленораздельное.

— Ему надо проспаться, — бросил Анри. — Ну что, Жан-Мишель, идём? Если ты хочешь пообедать, я знаю местечко, где готовят получше, чем здесь, клянусь всеми богами Олимпа!

Когда Жан-Мишель и Анри уже были в дверях, в дверной косяк совсем рядом с головой Анри воткнулся кинжал, брошенный Люком.

Через несколько минут Люк, тяжело дыша, сидел на покрытом грязной соломой полу «Борова» рядом с бесчувственным Фабрисом и старался сделать так, чтобы дверь таверны перестала двоиться, Реми прикладывал снег к подбитому глазу, Дидье, охая, держался за локоть левой руки и осторожно шевелил пальцами, а Жан-Мишель и Анри со всех ног бежали прочь от «Борова», пока хозяин таверны не вздумал взыскать с них ущерб за драку или, чего доброго, не позвал стражников. Наконец они остановились передохнуть у стены какого-то высокого серого дома. Негреющее солнце тускло блестело в морозной дымке, холодный воздух горчил от дыма каминов, от дыхания шёл пар.

Прежде чем вложить свой кинжал в ножны, Анри любовно погладил блестящий клинок. Жан-Мишель отряхнул одежду и сказал:

— Спасибо, друг, ты появился очень вовремя.

— Что ты с ними не поделил?

— Вийона…

Анри вытаращил глаза, а когда выслушал рассказ о ссоре, расхохотался.

— Я всегда думал, что поэзия — это мирное занятие, а вот поди ж ты! Но я тебя поздравляю. На месте Вийона я счёл бы за честь иметь такого читателя и друга, как ты!

— Без тебя из этого читателя и друга уже сделали бы отбивную.

— Это не имеет значения, главное — твоя честь! И честь Вийона. Мы её отстояли!

— Так значит, кокийяры не считали Вийона за своего, — задумался Жан-Мишель вслух.

— Кокийяры? — нахмурился Анри. — Они тут при чём?

— Да Фабрис сейчас болтал про кокийяров. Что, мол, Вийон на их жаргоне писал, а настоящим кокийяром не был.

— Оно и неудивительно, — кивнул Анри. — Чтобы стать у них своим, мало писать баллады на жаргоне… Вийон наверняка знал кого-то из банды, но и только… Я про них много слышал. На их совести больше убийств, чем монет в кошельках у ростовщиков.

— Не понимаю, что привлекало Вийона в кокийярах?! Он ведь даже писал о них — почему?

— Да о ком только Вийон не писал!

— Знаешь, Анри, чем больше я его читаю, тем больше люблю его стихи — но тем меньше понимаю его как человека. Например, Вийон любил таверны, проводил в них много времени, а я… Ну что хорошего в тавернах? Сидеть там часами за пустыми разговорами, всю жизнь иметь дело с людьми вроде Фабриса…

— Ну, Жан-Мишель, не сваливай всё в одну кучу! — воскликнул Анри. — Фабриса все терпеть не могут, даже его друзья, это понятно. Но при чём тут таверны?! Я уверен, что Вийон любил в них то же самое, что люблю я, — веселье, жизнь, живые лица, а не застывшие напыщенные маски! Разных людей, острое словцо, весёлую музыку, доброе вино! А если бы Вийон предпочитал сидеть дома с книжками, он и стихи писал бы про книжки, а не про своих знакомых! И уж подавно не про такой сброд, — Анри дружелюбно рассмеялся. — Он знал по именам всех городских стражников Университета и Сите и весёлых девиц…

Они пошли дальше по улице. Проходя мимо высокого серого дома, Жан-Мишель посмотрел на окна, и ему показалось, что там мелькнула какая-то тень, как будто кто-то наблюдал за ними и не хотел, чтобы его заметили.

— Помнишь, я тебе говорил, что никто не считает Вийона за своего — ни богатые, ни бедные, ни знать, ни сброд? — продолжал Анри. — Никуда он не помещается, ни к кому не может примкнуть… Ни он, ни стихи его… Отсюда и все слухи, которые про него ходят. Каждый подонок почему-то считает себя вправе смешивать его имя с грязью. Досадно это наблюдать… Хотя, с другой стороны, чему удивляться? Вийон любил выпить, пошалить и посмеяться, легко ссорился с людьми, не раз попадал в тюрьму… Прибавь к этому бедность и острый язык. Если твои карманы пусты, ты поневоле заведёшь такие знакомства, что у судей и у всех «приличных горожан», которые глаза продрать не могут, потому что спят круглые сутки и дальше своей улицы носа не высовывают… так вот, у них у всех глаза на лоб полезут! А после истории с Сермуазом вообще пошло-поехало — любые сплетни стали прилипать к Вийону, как мокрый снег прилипает к подошвам башмаков, отчего они начинают скользить на мостовых… Почему бы не позлословить над школяром, который по уши в долгах, но зачем-то ещё пишет стихи?.. — Анри подышал на замёрзшие руки и спрятал их под одежду. — А нашему парижскому правосудию вовсе не нужна справедливость, ему нужно кого-нибудь наказать, тогда оно сочтёт свой долг выполненным… На бедолагу, у которого нет денег, но были нелады с законом, можно повесить любое преступление — и он не сможет защититься… Народ легко поверит в его вину… За признаниями дело не станет — сам знаешь, есть много способов их получить… Кстати, я кое-что узнал про последнее дело Вийона.