Мария Голикова - Зима с Франсуа Вийоном

— Последнее дело?

— Ну да, то, после которого ему пришлось покинуть Париж. Невесёлая история… Я тут встретил одного интересного человека. Узнал о нём совершенно случайно. Его зовут Этьен Гарнье. Тебе это имя ни о чём не говорит?

— Гарнье? — переспросил Жан-Мишель. — Гарнье… Где-то я его слышал!

— «Que dites-vous de mon appel, Garnier?..» [27] «И что вы скажете на мою апелляцию, Гарнье?» ( фр .) — улыбнулся Анри. — Я вот сразу запомнил эти стихи!

— «Ballade de l’appel de Villon» [28] «Баллада об апелляции Вийона» ( фр .). ?! — изумился Жан-Мишель. — Ну да, она же обращена к тюремному сторожу Гарнье! Так это он?!

— Он самый. Всю жизнь охранял счастливчиков, попавших в тюрьму Шатле, а теперь грустит, вспоминает старые времена. Хочешь с ним повидаться? Он помнит Вийона.

Только после полудня Жан-Мишель наконец добрался до дома. Хозяин с жаром кинулся его благодарить — во-первых, к нему приехала мадам Дюран, а во-вторых, нашлась пропавшая служанка Лизетта. В возвращении служанки никакой заслуги Жана-Мишеля не было, но всё равно хозяин на радостях снизил ему плату за жильё на весь следующий месяц.

А вечером Жан-Мишель и Анри направились на остров Сите, в хмурый, грязный, нелюбимый парижанами квартал возле тюрьмы Шатле, где жил бывший тюремный сторож Этьен Гарнье. Его дом стоял у самого Большого моста в тёмном, тесном закоулке. Здесь тянуло влажным холодом от реки.

Этьен Гарнье был уже стариком, но в ясном уме и твёрдой памяти. Сперва он показался неразговорчивым, но, когда Анри посулил угостить его вином, согласился и без промедления направился вместе с Анри и Жаном-Мишелем в ближайшую таверну.

— Рассказать про Вийона, говорите? А почему про Вийона? У меня и поинтереснее знакомцы были. Кто только в нашей тюрьме не сидел!

Когда Жан-Мишель показал старику книгу стихов Вийона, тот удивлённо покачал головой.

— Напечатали-таки! Ну надо же… Такого оборванца напечатали… А мне он тоже стихи написал! — похвастался Гарнье. — Целую балладу! Отчего же не написать? Я ему помогал, разговаривал с ним, пока он сидел в Шатле… Бумагу ему таскал и чернила… Он писал без конца, пока мог, ну и поговорить любил, ещё как… А что в тюрьме делать-то? Да, хорошие были времена, хорошие люди. Сейчас мне не с кем поговорить — в тюрьме я больше не служу… С заключёнными говорить лучше всего…

— Почему? — удивился Жан-Мишель.

— Ну, они разные есть, конечно, — продолжал старик, словно не слышал вопроса. — Есть такие, которые уже долго сидят, они сами много чего могут порассказать. А есть такие, кто идёт из Шатле прямиком на виселицу. Этих я всегда любил поучить уму-разуму. Умный человек на виселицу ведь не попадёт? Правильно, не попадёт, на то он и умный… А дураку когда-то и поумнеть надо, верно? Пусть хотя бы и перед тем, как станцевать в петле на радость людям… Да чего с них взять, с висельников, — их же всё равно вздёрнут, стало быть, им неважно, что я скажу. А мне, опять же, радость, развлечение…

Жан-Мишель хотел что-то вставить, но Анри его опередил:

— Ну и что же Вийон?

— Я ведь его отговаривал подавать эту апелляцию, это он в своей балладе верно написал, — продолжал Этьен Гарнье, запивая слова густым красным вином. — Ну зачем, говорю, тебе это надо? Во-первых, бесполезно, только хуже будет… Лучше уж пусть повесят тебя, говорю, ты мне поверь, — сразу все неприятности закончатся твои… Это не самая плохая смерть, это быстро! Не надо бояться… есть вещи хуже виселицы… Дыба, например… Я в Шатле такое видел, говорю, — тебе и не снилось… Иных ночами напролёт на дыбе держат, пока не заговорят… Вот на дыбе помереть неприятно, я согласен. А виселица после этого что? Одно удовольствие! Ведь неизвестно, говорю, сколько тебе ещё мучиться, а ты и так уже на человека не похож… Но он ни в какую. Упёрся как осёл, не хочу, говорит, помирать! Жить хочу, мол! Не виноват!

— Ну почему же мучиться?! — не сдержался Жан-Мишель. — Может, у него всё наладилось бы!

— Это у Вийона-то? У него только могила могла наладиться, больше ничего… Вы бы его видели… Он и в Шатле-то попал хилый, даром что молодой… Как драный кот, ни дать ни взять, — сразу видно, что скитался, голодал да ещё в тюрьме какой-то сидел без света — так он сам говорил… Мог бы и не говорить — у него волосы все повылезли, и сам был зелёный да худой, в чём только душа держалась… А в Шатле ему ещё прибавили… Если б он вёл себя тихо, может, и повезло бы, так ведь нет! Кричал, что ни в чём не виноват, мол, просто мимо проходил… Ну какое мимо, коли его друзья сказали, что он шёл с ними, а в той драке ранили нотариуса? Не знаю, кто из них там ножами в темноте махал, — но ранили, вот в чём соль! Стало быть, и наказать кого-то надо было, потому как есть за что! А Вийон упёрся, не виноват, говорит, видел драку издали, но не подходил да не прикасался, ничего не знаю… По первости, когда его только доставили в Шатле, он так возмущался, хотел даже вырваться на свободу, кинулся решётку ломать… Я ему говорю — чего с ума-то сходишь, куда отсюда вырвешься? Стража кругом… Да он и сам, когда выдохся, сел в угол да рукой махнул, говорит, так и знал, что моё дело пропащее. Не везёт мне в жизни, говорит, судьба меня преследует… Но смириться — не смирился… Откуда только на своё упрямство силы брал, не понимаю… Когда его с допроса принесли, лежал всю ночь, встать не мог, то Бога звал, то мать свою… не знаю, где она у него, — старик махнул рукой. — А, все они такие: мать зовут, молятся да плачут — а прихожу к ним всегда я…