Мария Голикова - Зима с Франсуа Вийоном

— А мне песня больше нравится.

— Мне тоже, — кивнул Пьер. — Тут что-то слишком уж мудрёно.

Про Жана-Мишеля немедленно забыли и до конца вечера оставили его в покое. Он стал думать, как повёл бы себя на его месте Франсуа Вийон. Наверно, высмеял бы этого музыканта так, что все попадали бы от хохота, и прочитал свои стихи сам — а потом вспомнил здешних постояльцев в какой-нибудь балладе…

Наконец все встали из-за стола и начали устраиваться на ночлег. Жан-Мишель сгрёб солому, стараясь устроиться поближе к огню. Некоторые гости, особенно те, кто много выпил, уже развалились и захрапели. Пылкий любовник, именовавший себя Тристаном, без устали приставал к Жанне.

— Ты не имеешь права отвергать меня, я же тебе заплатил!

— Заплатил?! Это, по-твоему, деньги?!

— Но у меня больше нет! Я люблю тебя, моя Изольда, иди ко мне! — призывал он заплетающимся языком.

Жан-Мишель вышел во двор по малой нужде. Было ясно и морозно, в небе блестели колючие звёзды. Вдалеке, едва различимый во тьме, чернел Монфокон, а в противоположной стороне возвышались неприступные ворота Тампль. В домах предместья уже погасили огни, и только постоялый двор никак не мог успокоиться. Из-за дверей доносилась чья-то брань, призывы влюблённого Тристана и ругань Жанны. «Отвали, придурок, а то пожалеешь!» — крикнула она и тоже вышла во двор. В сердцах сплюнула через дырку на месте переднего зуба и спросила Жана-Мишеля:

— А ещё стишки знаешь?

— Знаю.

— Почитай что-нибудь, а? Я тебя очень прошу! Мне ещё никогда в жизни стишков не читали… Я тебя отблагодарю, если хочешь меня, дорого не возьму!

— Спасибо, не стоит, — отозвался Жан-Мишель, посмотрел на тёмную дорогу, убегавшую от постоялого двора, и на звёзды в небе, а потом повернулся к Жанне. — У Вийона есть баллада про таких, как ты.

— Правда? Ну, валяй!

Жан-Мишель прочитал ей «Балладу Прекрасной Оружейницы для молоденьких потаскушек».

Жанна одобрила.

— Хороший мужик этот Вийон, всё правильно написал. Я бы с ним переспала бесплатно, пусть он и презирал шлюх.

— И ты на него за это не обижаешься?

— Не-а. За что нас любить-то? Хотя мужики всё врут. Все они хотят одного, а получат от ворот поворот — и сразу презирают всех баб направо и налево. Что ещё им остаётся-то? — она засмеялась. — Все они, кобели, одинаковые… Но всё-таки Вийон лучше.

— Почему? — улыбнулся Жан-Мишель.

— Потому что он про нас стихи написал. А другие только и думали, как бы переспать подешевле, — отрезала она, крепко выругалась и вернулась на постоялый двор.

Ночью Жану-Мишелю приснился Монфокон. Небо над ним казалось совсем светлым в лунном сиянии; огромная виселица не выглядела ни тяжёлой, ни мрачной — её массивные каменные столбы и перекладины нежно серебрились в лучах луны. И казнённых, казалось, больше ничто не тяготило — один за другим они выскальзывали из цепей, на которых были повешены, и плавно поднимались вверх, в необъятное, сияющее небо, пока виселица не опустела…

Жана-Мишеля разбудил холод, собачий лай с улицы и хрюканье свиней за стеной. Он встал, отряхнул с себя солому и поёжился. По сравнению со вчерашним днём заметно похолодало, на стене у входа даже белел иней. Угрюмый, заспанный хозяин подбросил поленьев в огонь и принялся звать служанку, ругаясь на чём свет стоит. Некоторые посетители уже ушли, а некоторые ещё спали. Протрезвевший Тристан в укромном уголке тискал свою Изольду-Жанну, которая сейчас не имела ничего против.

Жан-Мишель решил не ждать завтрака и отправился в Париж.

Вийон повторял в своей балладе: «Je congnois tout, fors que moy-mesme» [25] «Я знаю всё, кроме самого себя» ( фр .). . Жан-Мишель всю дорогу думал об этих словах. Чего стоили после них все поэтические каноны, все правила, порождающие ровные и правильные по форме, но пустые и безжизненные стихи? Спору нет, можно писать о чём угодно, писать так, чтобы читатели восхищались качеством стихотворения, как тонкостью ювелирных изделий. Можно сочинять стихи, которые питают ум и возвышают чувства, но не касаются души… А стихи Вийона брали за душу.

Вийон не презирал жизнь, как многие поэты, полагающие, будто жизнь сама по себе низка, груба и не заслуживает стихов. Он не придумывал взамен обычной жизни другую, высокую, поэтическую, не старался писать только о благородном и красивом. При этом его язык был безупречен, и к форме его баллад не смог бы придраться даже самый дотошный знаток поэтических правил. Но предметом стихов Вийона всегда становилась обычная жизнь во всём её разнообразии. Это не укладывалось в голове у многих ценителей высокой поэзии, это заставляло сочинять о Вийоне легенды, даже воображать, будто он был из разбойничьей шайки… Счесть Вийона вором и разбойником оказывалось куда проще, чем понять это.