Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. За огненным валом

Они шли темным пустырем по натоптанной тропинке, посыпанной шлаком, — Рита впереди со своим фонарем, Атлас следом. Молчали. Где-то совсем рядом пролегала железная дорога, стучали колеса идущего поезда, пыхтел паровоз. Дома попадались редко, и те едва угадывались в темноте. Дождь то припускал, то едва моросил. За все время они не встретили ни души. И ни одна собака не подала голоса. Город точно вымер: ни звука, ни огонька. Заборов, которые помнил Атлас, не существовало: пошли, скорее всего, на дрова. Деревьев тоже осталось немного. Где-то приглушенно несколько раз прокричал петух — и это было так неожиданно, что Атлас даже остановился и улыбнулся в темноте. Раньше здесь петухи кричали со всех сторон, соревнуясь друг с другом силой своего голоса.

Домик Риты оказался обыкновенным пассажирским вагоном. Только без колес. Тускло светилось одно из окон в самом начале вагона. Повевало удушливым дымом от горевшего каменного угля в вагонной печке. Рита открыла дверь обычным вагонным ключом, они поднялись по железным ступенькам в тамбур, затем еще одна дверь. Сонный женский голос спросил из купе для проводников:

— Это ты, Ритуля?

— Я, тетя Аня. Вот гостя привела: ему до поезда на Кисловодск переждать надо.

— А и пусть. У нас четырнадцатое свободно. Туда его и определи. А если чаю, так титан еще горячий. Ты-то сама как?

— Нормально. Смену отгорбатила. Сдала военным. До вечера свободна.

— Ох, жисть наша, — проворчала тетя Аня, и Атласу представилась пожилая и обязательно полная женщина, с больными ногами и поясницей.

— Вот, устраивайся, — сказала Рита, отодвинув в сторону дверь четырнадцатого купе. — Где туалет, ты знаешь, можешь умыться с дороги. Только не шибко шуми: люди спят. А я сейчас переоденусь, чаю принесу.

Они пили чай вдвоем из алюминиевых кружек. Рита, оказавшаяся еще сравнительно молодой женщиной, с серыми глазами и милым круглым лицом со вздернутым носиком, принесла три вареных в мундирах картофелины и кусок кукурузной лепешки. Атлас достал из вещмешка банку американских сосисок с горохом и банку сгущенки.

— О-о! — воскликнула Рита. — Да у нас с тобой пир, да и только! Жаль, выпить нечего.

У Атласа выпить было что, но он берег эту бутылку для встречи с семьей, хотя в глубине души мало на эту встречу надеялся, однако не давал себе расслабиться и впасть в отчаяние: еще не все было потеряно, а в жизни бывают удивительные случаи. Взять хотя бы его самого: пуля ударила в лицо, раздробила левую часть верхней челюсти и осталась во рту: то ли, прежде чем попасть в него, срикошетила от земли, то ли прошла через бруствер, потеряв убойную силу. Его вынесли с поля боя, несли несколько километров, пока отступавшие заградотрядовцы не пришли в станицу, где располагался медсанбат одной из дивизий, занимавших позиции вдоль реки Медведицы. Потом пошли госпиталя, одна операция за другой, кое-как слепили его челюсть на каркасе из железной проволоки, вставили железные зубы. Но шрамы остались, и лицо у него теперь такое, что лучше в полумраке на него не смотреть: испугаешься.

— Боже мой, боже мой, — пожалела его Рита. — Как же тебя изуродовали проклятые фрицы! Чтоб у них у всех рожи перекосило, кто из них жить останется.

— Я уж привык, — соврал Атлас, прикрыв левую часть лица ладонью. И подумал, что его Софа может и не узнать своего мужа. Не говоря о детях.

— Постой-ка, — остановила его Рита, когда он стал выкладывать разогретые в кипятке сосиски на тарелку. — Я сейчас. — Встала и ушла.

Вернулась она через пару минут с бутылкой.

— Самогонка, — торжественно возвестила Рита, взбалтывая мутную жидкость. — Дрянь, конечно, но оглушает здорово.

Выпили по полстакана.

— Ты одна? — спросил Атлас, когда выпили еще раз.

— Нет, с матерью и сыном.

— А муж?

— Немцы расстреляли. Он у меня инвалидом был, безруким. Работал сцепщиком, попал между буферами. Ну а когда немцы пришли, стал по ночам шастать на станцию, песок в буксы сыпать. Застукали на месте. Могли бы и нас тоже вслед за ним: у немцев это — раз плюнуть. Но он успел предупредить тетю Дуню, когда его в комендатуру привели: она у немцев уборщицей работала. А уж тетя Дуня передала через знакомую, чтоб мы спрятались куда ни есть… Ну и… — Рита мотнула головой и разлила остатки по стаканам.

— Да, понимаю, — покивал головой Атлас, чувствуя, что захмелел и еле ворочает языком.

— Партийным был, — пояснила она историю с мужем. — И добавила зло: — Дурак дураком!