Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Левакову уже начинало казаться, что именно ради всего этого он воевал и терпел всякие невзгоды и страдания, что теперь имеет право пожить в свое удовольствие, используя власть и предоставленные ею возможности.

Наладилась и вошла в спокойное русло жизнь и Федора Аверьяновича Олесича. Он пошел на повышение — стал начальником крупного производственного участка со всеми вытекающими из этого факта последствиями: более высокая зарплата, спецпаек и некоторые другие блага и льготы. Правда, время от времени к нему в самых неожиданных местах подходил кто-нибудь и говорил негромко и с оглядкой: «Вам привет от Макар Макарыча», и Олесич незаметно передавал ему пару листов, сложенных в тугой комочек, исписанных мелким аккуратным почерком. Но самое большое удовольствие — нет, наслаждение! — доставляло ему сознание того, что он как бы держит в своих руках судьбы десятков, если не сотен, людей, многие из которых если и здороваются с ним, то свысока, а иные так и вовсе не замечают начальника производственного участка. Но Олесич лишь усмехался про себя на их беспечность и недогадливость. При этом люди — все без исключения! — кажутся ему если и не совсем придурками, то похожими на кроликов, живущих в большой клетке, прутьев которой они не замечают по своей умственной близорукости.

Никаких неудобств от своей двойной жизни Олесич не чувствует. Даже наоборот: какие же это неудобства, с позволения сказать, если от них сплошная выгода и никто не может, как во времена его детства и юности, дать ему по загривку и послать куда подальше. Иногда Федору Аверьяновичу даже хочется этого, но люди будто чувствуют в нем тайную и непонятную силу, с которой лучше не связываться. Даже его непосредственные начальники, если он влезает в их разговор, замолкают и не решаются ему перечить, тем более что Федор Аверьянович к месту и не к месту насобачился ссылаться на великих вождей всемирного пролетариата Ленина и Сталина, так что у иных возникало ощущение, что данные товарищи как бы стоят у Олесича за спиной, покровительственно похлопывая его по плечу. И душа Олесича нет-нет да и переполнится теплом и лаской не только по отношению к самому себе, но и к людям, которые, как ему кажется, целиком и полностью от него зависят.

Новый год Федор Аверьянович встретил в заводской столовой, куда по этому случаю были приглашены многие начальники, партийные, профсоюзные и комсомольские активисты и передовики производства. Праздник получился очень даже хорошим, жена наконец-то поняла, как его все уважают, и сама стала относиться к нему с некоторым страхом, чего Олесич не мог добиться колотушками.

А еще Олесич во время встречи Нового года засек одного товарища, который в курилке имел рассуждение на тот счет, что Малышев немца Дитерикса не убивал, а все было подстроено для того, чтобы не отпускать немца в его фатерлянд, каковым он будто бы считал Западную Германию. Фамилию этого оратора Олесич записал, но докладывать в райотдел МГБ не спешил: над головой не каплет да и люди должны подзабыть, кто при этом ораторстве присутствовал, чтобы не подумали на него, на Олесича.

Что касается писателя Задонова Алексея Петровича, то с ним все значительно сложнее. Прежде всего Алексею Петровичу все кажется, что все знают о его визитах в часовую мастерскую. То возникнет ощущение, что писатель Симонов смотрит на него как-то слишком изучающе, Фадеев — брезгливо, Тихонов — сочувствующе, другие — тоже как-то не так, как должны были бы смотреть, если бы он не был связан с часовой мастерской. Правда, внешне ничем душевные муки Алексея Петровича никак не проявляются: он по-прежнему остроумен, умеет поддержать любой разговор, женщины кидают на него призывные взгляды, но Алексей Петрович взгляды эти почти не замечает, стал пить чаще и помногу, соревнуясь с теми же Фадеевым или Твардовским, теряя счет выпитому и вдруг неожиданно осознавая, что пьян в стельку. В таком случае он начинал как-то по-глупому хихикать, загадочно ухмыляться и нести всякую ахинею. Проспавшись же, мучительно вспоминал, что он там такого наговорил, не сболтнул ли чего лишнего, и несколько дней ходил хмурый, раздраженный и даже злой.

Алексей Петрович, разумеется, давно перебрался в свою квартиру на улице Горького, и жена теперь была под боком, и домработницей обзавелись, то есть быт был налажен по всем статьям. По должности в комитете по составлению литературно-художественной летописи Великой отечественной войны ему полагались отдельный кабинет в помещении Союза писателей и секретарша, что и было предоставлено незамедлительно. Редакции журналов и газет наперебой просили у него что-нибудь по тому или иному поводу, и Алексей Петрович никому не отказывал, писал много на самые разные темы, вынужден был обзавестись собственным редактором, молодым и скромным выпускником литинститута имени Горького, которого рекомендовали ему в часовой мастерской. Молодой человек доделывал его статьи, самоотверженно просиживал над черновиками очередных глав будущей книги о войне, сам же Алексей Петрович за «перо» брался редко, в основном диктуя секретарше все, что приходило в голову. С помощью своего редактора процесс сочинительства упростился, роман рос от главы к главе, а главы печатались в журналах и газетах. Однако именно редактора Алексей Петрович побаивался более всего и в то же время тянулся к нему с каким-то болезненным любопытством. Более того, через какое-то время почувствовал к нему что-то вроде отеческого расположения и с удовольствием раскрывал перед ним тонкости литературного ремесла. Это расположение к молчаливому и старательному молодому человеку появилось у Алексея Петровича, надо думать, еще и потому, что ни сын его, ни дочь в его заботах не нуждались, в то время как самому Алексею Петровичу требовалось хоть что-то для удовлетворения его невостребованных отцовских амбиций.