Ольга Валькова - Илья

Он достал нож и выцарапал глубоко на мягком известняке камня: «Прямо ездил — смерти не нашел».

У Ильи были в седельной сумке полкаравая и бутыль кваса, Мануил выложил на расстеленной тряпице то, чем их с покойным Амадео снабдили на последнем среди людей привале: помятые вареные вкрутую яйца, огурцы, полпирога с зайчатиной. Поели знатно. Илья рассказывал, Мануил слушал. Про грабителей согласился: пугали, и испугайся он — все было бы иначе. Неизвестно как, но иначе и плохо.

Сервлий испытывал стыд: он отсиделся у камня, пока Илья ездил за смертью, и в то же время знал, что, несмотря на этот стыд, не пойдет с Ильей и в следующий раз. И еще он знал, что будет сидеть и ждать. А потом, лишь бы Илья вернулся, пойдет по Руси и будет рассказывать, как ездил Илья за камень, за которым было три дороги. Лишь бы вернулся.

— Пора, пожалуй, — решил Илья, вставая, — посмотрим, что там у них за невеста.

Здесь кустарник был гуще и пышнее. Дорога, поначалу обычная, земляная, постепенно становлась мощеной: сначала то там, то здесь проступали обтесанные камни, пока не сложились в гладкую, хорошо уложеную мостовую.

Тени не было совсем.

За очередным поворотом стало видно, что дорога упирается в резные ворота нарядного большого терема. Когда Илья подъехал, ворота гостеприимно отворились. Стоявшие у створок фигуры кланялись. Одеты они были как слуги из богатого дома, но лиц Илья не мог рассмотреть совсем, хотя, пока он въезжал на широкий мощеный двор, привратники поворачивались, чтобы все время быть к нему лицом. В какой-то момент ему показалось, что они плоские, будто из бересты вырезанные.

К нему уже спешили конюхи, усыпанные соломой, с соломой, торчащей вместо волос. Они приняли коня, и Сивка не возразил, потянулся к этой соломе губами.

Но Илье уже не до того было, чтобы их разглядывать: на крыльце терема стояла Алена.

Он знал, что Алены — нет. Он почувствовал это и понял тогда, в яме, куда засадил его Владимир. Алена приходила прощаться с ним, и это прощание он хранил в сердце, не выпуская, дыша им, как потаенной и счастливой надеждой.

И он не пошатнулся умом: он чувствовал, что жив, и знал, что на тот свет не попадают по мощеной дороге, даже если на ней нет тени.

Илья понимал, что перед ним обман. Но сердцу его и уму так хотелось в этот обман поверить, так жадно и горячо хотелось, что это желание уже подменяло мысли, и он уже думал: «А кто знает, как попадают на тот свет? Может, именно так?» И еще думал: «А может, ошибкой было все, что я напридумывал тогда, в яме? И Алена жива, и вот она, наконец, передо мной, и улыбается мне?» И еще: «Я там, где происходит невозможное. Оно и произошло, неважно, как, я звал, все время звал сердцем — и вот она сумела прийти, кто знает, чего ей это стоило, она сумела прийти ко мне, а я предаю ее своим сомнением — предаю, и преданная мною, она уйдет сейчас».

Он одновременно был трезв и безумен. Безумен этими мыслями, от которых не хотел отказаться, которым хотел верить больше, чем правде, которую знал, — и трезв, потому что в улыбке — душа человека, а эта Алена улыбалась не так . Он это видел и понимал. И не так ждала его на крыльце, и не так обняла своими тонкими руками, но нежность, жившая в его сердце, уже вырвалась наружу и затопила все вокруг, и все стало нежностью, и все уже стало неважно, кроме того единственного, чего он жаждал: сказать: «Алена!» — не в пустоту.

Илья повторял: «Алена!», упиваясь этой нежностью, а она вела его в спальню, к пышной постели, к распахнутым перинам, к кружевным взбитым подушкам и, подталкивая его к ним, говорила умильно: «Вот ложе, достойное нас с тобой. Здесь предадимся мы утехам любви».

— Ты не Алена!

Слова, произнесенные ею, чужие, не ее, эти подталкивания, в которых не ощущалось Алены, а только чья-то чужая, не ее телу свойственная, быстрая деловитость, вдруг сделали все ясным и холодно понятным. И лицо женщины исказилось, подернулось, изменившись на мгновение, — это было незнакомое лицо.

— Ты не Алена, — повторил он твердо и убежденно.

Повеяло холодом и злобой, дохнуло в спину.

Она вернула маску на лицо, но это была маска, кощунственная и невыносимая. Чтобы не видеть ее, Илья подхватил женщину и бросил лицом в мягкие подушки.

Кровать под тяжестью ее тела бесшумно повернулась на оси, став торчком. Женщина с криком провалилась в открывшуюся яму. Илья подошел, заглянул. Под кроватью — ловушкой, сбрасывавшей вниз всякого, кто тяжестью своего тела стронет ее, — открылся дохнувший плесенью и гнилью глубокий колодец. Он искал глазами в темноте женщину, чтобы помочь ей выбраться или спуститься за ней, если она разбилась, — колодец был глубок — (несмотря ни на что, он не хотел убивать ее), но сколько ни всматривался — не увидел. Зато увидел кости — скорченные скелеты многих людей, быть может, до него приведенных к пышному, соблазнительному ложу.