Если бы не этот казак, их рода могло и не быть. А сейчас они ничем не хуже других, тем более что теперь их не четверо, а пятеро. Пятым Якушевым стал его младший брат Юрка, появившийся на белый свет уже после гибели дяди Павла. Тогда наступило время, когда Венькина мать на глазах у всех стала толстеть и жаловаться отцу, что все платья ей малы. Отец как-то осчастливленно улыбался и молчал при этом. А Венька однажды вернулся очень возбужденным с улицы, опоздав на обед, чем вызвал недовольство родителя.
— Опять ты прошлялся со своими босяками! — проворчал неодобрительно Александр Сергеевич. — Суп с клецками уже остыл.
Не обратив никакого внимания на отцовскую реплику, сын, едва успев отдышаться, выпалил:
— Мама, все мальчишки говорят, что ты беременная. Что это такое — объясни. Ребята смеются, а Олег Лукьянченко больше всех. Я подумал, что тебя дразнят, и дал ему на всякий случай в ухо.
— Видишь ли, Венечка, — улыбнулась мать, — скоро я действительно уйду в больницу, а оттуда возвращусь не одна, а с мальчиком или с девочкой. Скажи, тебе кого лучше принести, мальчика или девочку?
Беззаботно стуча под столом ногой, Венька не задержался с ответом:
— Нет, мама, ты мне лучше котеночка или собачку принеси.
Мать усмехнулась, а в отцовой руке застыла ложка с супом.
— Нечего сказать, напутствие, — пробормотал он кисло.
— Не огорчайся, Саша, — тихо проговорила мать и ласково притронулась к его руке. — Ребенок и есть ребенок.
Все последующее Венька понял лишь в тот день, когда мать вернулась из больницы с запеленутым младенцем на руках.
Младший брат Юрка оказался субъектом весьма крикливым. Он либо улыбался, либо надрывался в оглушительном плаче, размахивая пухлыми кулачками, и решительно отталкивал от себя расписные погремушки.
Венька и Гришатка хмурились, с трудом понимая, с какой это стати сияют отец с матерью.
Чтобы польстить сыновьям, Александр Сергеевич рассказывал длинные сказки, в которых старшие братья до бесконечности любили младших и, едва не жертвуя своими жизнями, бросались за них либо в реку, если младший начинал тонуть, либо в огонь, если загорался дом и некому было спасти завернутого в мокрые пеленки наследника, либо под поезд, если тот, споткнувшись, падал на рельсы и глазами-пуговками остолбенело смотрел на неотвратимо надвигающуюся на него стальную громаду паровоза. Жестикулируя и меняя тембр голоса, отец изо всех сил старался развеселить их обоих.
Но все кончалось тем, что Венька, уставший от длительного повествования, нетерпеливо спрашивал:
— Все, что ли? Закончил?
Александр Сергеевич смотрел на него, подслеповато щурясь, и, не чувствуя подвоха, отвечал:
— Все.
— Тогда мы пошли на речку, — неожиданно объявлял Григорий, и, шлепая босыми ногами, старшие братья выбегали из дому.
— Шалопаи, бездельники! — ревел им вдогонку отец. — Ни чести, ни совести! Понарожал я вас на свою голову!
За желтым выщербленным порогом отчего дома пути детей расходились: Григорий убегал на речку, а Веня поспешал на бугор.
У мальчишек Аксайской улицы была своя неписаная традиция. Целый день мог пустовать бугор, и солнце палило его глинистую поверхность. Но стоило появиться на нем хотя бы одному босоногому мальчугану и, присев на корточках, обхватив сбитые загорелые коленки, пробыть какой-то десяток минут, как рядом, словно из-под земли, возникал другой, такой же босоногий приятель и тихо усаживался рядом. Здороваться у них в общении не было принято.
Когда семья Якушевых только-только обживала дом на углу Аксайской и Барочной и Венька однажды, приблизившись к общей компании, издали выкрикнул: «Здравствуйте, мальчики!», рыжий Жорка беззлобно сказал:
— Ты это брось — здороваться. Мы эту буржуйскую моду давно вывели. Если кореш, так садись поближе, мы тебя и так примем.
И пришедший молча присаживался, через минуту-другую его голосок уже вливался в общий хор всех участников беседы.
И, бог ты мой, какие только истории и анекдоты не рассказывались на бугре! Бедные родители даже и представить себе этого не могли. Если бы даже самый пристойный из таких анекдотов кто-нибудь из аксайских мальчишек пробормотал во сне, быть бы ему иссеченным самым наидобрейшим отцом либо матерью, а еще чаще, старшей сестрой или старшим братом. Но и пристойного, удивительно чистого и хорошего на этом бугре говорилось столько, что и взрослым иногда не худо было бы послушать, чтобы не забывать, что порою и у детей можно кое-чему поучиться — и доверчивой откровенности, и прямолинейному, но столь необходимому в жизни отношению к честности и неправоте. Нередко на этом бугре ребята говорили о том, о чем даже неведомо было взрослым.
Читать дальше